Воспоминание о счастье, тоже счастье…

Пьеретта при этом вопит во всю глотку:

— Да как же это так! Да кто же это возместит нам утрату дрянной этой картинки? Впрочем, она вовсе не нравилась мне… Боже ж ты мой, ну когда же ты надо мной смилостивишься?

— Постой, Пьеретта, позволь-ка мне всё доложить по совести. Никогда ещё я не был так горд собой…

— Ну, вот… он, вдобавок ко всему, и гордится ещё собой! А у тебя крыша часом не поехала?

— Да нет же, Пьеретта, вовсе не поехала, и право гордиться собой у меня есть, потому как со своим талантишком смог-таки крупных спецов одурачить; не усомнились они и на миг в том, что великолепный, выставленный у нас Пермеке не подлинник, а всего-то лишь копия, лично мной, моей рукой выполненная подделка. Подлинной в ней одна лишь рама была, а настоящие Крестьяне всё это время у нас, в Ситэ, отдыхают. Все думают, что им пришел каюк, и никому дрянная та мыслишка, что их просто-напросто… спать уложили, в голову не пришла.

Отсюда и мораль: не всё вору впору.

И отдельная реплика тем из вас, кто дочёл всё, до конца. Спасибо вам за те мысленные послания, что я временами улавливал, телепатически; весьма и весьма помогали они мне не забросить начатое…

Пьеретта взглянула на Шадию; та со своим «Inch’ allah» на улыбающихся устах простерла руки к небу, и из груди троицы, соучредителей Голубой виолончели, безудержно рванулся едва сдерживаемый мною смех, сыпанул рикошетом от стены в стену, из картины в картину, так что вскоре уже все персонажи с полотен Латемской школя зашлись в хохоте…

Эпилог

…Десять минули, как один день…

Фернана уж никто и не вспоминал, поговаривали лишь о его дочери, перенявшей бразды правления отеческим промыслом. Помогая, подставил ей свои плечи уморительный Фирмен. Да Жан-Гийом Мёнье, старый мой школьный приятель, для многих из нас просто Жан-Ги; тот, сделав будущей супруге своей её уменьшенную копию, сдал затем и экзамен на допуск к профессии, диплом по технике погребения получил, а то как же — компетентные органы теперь весьма суровы к злоупотреблениям. Могло показаться, что до нового того законодательства любой и каждый на том лишь основании, что схоронил ближних своих, мог самопровозгласиться «спецом похорон и погребений». Ничуть не бывало! Я? А что я, я исключение… теперь очень всё переменилось, посмотрите-ка на Жан-Ги.

Франсуаз стала красивой, цветущей женщиной. И на здоровье… куда и подевались те, утерянные ею тридцать кило! Мне ли, право, о них печалиться!

Как и прежде предприимчивая, воодушевляемая своим Жаном-Ги, конечно же, решилась на возведение целого похоронного комплекса, о чём ещё папаша её мечтал; на целом гектаре девственной землицы, давно скупленной предусмотрительным Фернаном… в двух шагах от кладбища. Планы те существовали уже при нём, а как же! Всё — в духе преданности его величию и его, господина Легэ, экспансии; во всей округе и ныне ничто не могло свершиться у мёртвых, чтобы не урвал с того наживы своей Комплекс Легэ — величественный этакий супермаркет, от горизонта и до горизонта. Даже морг для усопших, и тот с кладбища переехал сюда, потому как Фернан здесь и камеру морозильную предусмотрел. Вынужден так же был снять шляпу перед конкурирующими ораторами и кюре: те из рук Легэ SA питались и зело усердными слыли, хотя и не имели посвящения в сан.

Гробы, могилы, склепы, погребения, сожжения, венки — всё у Легэ в продаже, всё можно взять в наём. Здесь же и страховое агентство отыщется, пожелай вы устроить похороны с шиком; наследники Легэ тут же в оплату их ввяжутся, оплату же, начав взимать ещё при жизни вашей, растянут затем до самой вашей смерти, что позволит им втрое взвинтить изначальную смету.

Неплохой расклад, правда?

Пьеретта с Розарио познакомилась; эта сводня и содержательница публичного дома разом хрустнула под натиском остроумия, хладнокровия и философии повидавшего жизнь копа — взаимная тяга крайностей друг к другу. Я оформил им членство в Tango Club, они сразу же попали в такт и тут же двинули в общем направлении, дымя от желания разобраться, кто из них двоих в большей степени не может обойтись… без другого.

Розарио, тот страдал от многолетней нехватки нежности, тогда как Пьеретта хранила ту тоннами. Похоже запас хорошего, он никогда не заканчивается. Розарио приобрёл крохотный карманный фонарик и включал его всякий раз, когда хотел опробовать на Пьеретте какую-либо шутку. Если вам выпадет удача скоротать с ними вечерок (это прямо напротив парка Маримонт, в квартире мадам Дюпре Сантини, которая может статься, а почему бы и нет, мадам Беляссе), вы услышите их беседу, непременно переходящую в тишину, изредка прерываемую вздохами и возгласом: «Ох и достал он меня… но как же я его люблю, этого инспектора моих…».

Ролан испарился и лишь время от времени легкой тенью во взгляде Пьеретты пробегает. Полагаю, что содержат его в какой-либо клетке на солнышке; может в Форментера, на Болеарских островах. Слышал я, что мать его хлопочет о поездке в те края, то ли на отдых, то ли по делам… Мог бы и Розарио, поразмыслив и даже рискуя вызвать семейное неотвратимое цунами притом, облегчить всё же дорожку того к социальной реабилитации.

Пока же, зная о резавшем всех, кого не попади, мяснике, наш Коломбо предпочитает не высовываться. Отойдём-ка, пока не поздно, в сторону и мы как гласит слоган сепаратизма. Вот и Бельгия, странное животное — спереди голова петуха, сзади льва, а самой задницы то и нет, и отсюда все её болячки.

Всевозможные педики смакуют эти подробности, а в плотную ту вуаль с удовольствием кутается убийца жителей валлонского Брабанта.

Брюссельцы обрюсселиваются, чего давно уж Брель и констатировал. И теперь град сей стал стольным для всей сорвавшейся в вираж Европы.

Но ничего, как-нибудь выкарабкаемся…

Улыбайтесь, вас снимают…

Сам я всё там же, в искусстве.

В память об отце и корнях остаюсь итальянцем, итальяшкой… немножко, конечно, и как некий вызов. Мне понятно, что образ Сицилии никогда не станут отделять от её мафии; несмотря на тысячи и тысячи достойнейших её представителей, не желающих более и слышать о ней. Тех же судей, продолжающих борьбу с этим ужасным злом, без боязни заступающих на места недавно павших…

Я хочу славить Сицилию мою; да, сицилиец я.

Голубая виолончель переехала в Саблон, теперь я не Кроссе, а Родес-Сент- Женез, и всё это просто шик. Могу признаться, что обрёл завидное положение. Ко мне съезжаются отовсюду: приобрести что-либо или же что-то предложить, из картин. Всего достиг за счёт нескольких дерзких, многих поразивших сделок. Все они когда-то и кем-то уже совершались, но не у нас; я же их лишь повторил, причём чисто.

После выставки в Ситэ, принялся я устраивать артистические happenings, и в самых неожиданных, что ни на есть местах.

Пьеретту, перво-наперво, вниманием удостоил, в парке Маримонт, как раз напротив её, провёл выставку живых полотен; среди них Завтрак на траве Моне, Мулен де ля Галет Ренуара, Снятие с креста Рубенса, Девочка на шаре Пикассо. Работал только с классикой и, тут же невероятный успех, у толпы. Продавал фото только что вот созданных мною живых композиций и репродукции оригиналов тех же мастеров. Пьеретта была тронута; удовольствие на её лице заметил бы и слепец. Всё это подвигло меня к развитию