Оланне конверт с деньгами. — Где он?
— Оденигбо? В доме, завтракает.
Мать провела Оланну на веранду, открыла сумочку и знаком велела Оланне заглянуть. Там сверкали, переливались украшения: кораллы, золото, серебро, драгоценные камни.
— Мама! Это еще что такое?!
— Я теперь никогда с ними не расстаюсь. А бриллианты у меня в лифчике, — зашептала мать. — Никто не знает, что творится на самом деле. Ходят слухи, что Умунначи вот-вот падет и федералы уже близко.
— Враг далеко. Наши отбросили его назад, к Нсукке.
— Но надолго ли?
Оланне не нравилась презрительная гримаска матери, ее шепот, чтобы не услышал Оденигбо. Не нужно ей сообщать, что они с Оденигбо намерены пожениться. В другой раз.
— Так или иначе, — продолжала мать, — мы с твоим отцом все решили и обо всем договорились. Нас довезут до Камеруна, оттуда полетим в Лондон. Едем с нигерийскими паспортами. Хоть и с трудом, но мы все уже подготовили, оплатили четыре места. Отец поехал в Порт-Харкорт, предупредить Кайнене.
При виде мольбы в глазах матери Оланну переполнила жалость. Ведь понятно, что ни Оланна, ни Кайнене в Англию не сбегут. И все же насколько в ее духе эта последняя, обреченная попытка — из самых лучших побуждений.
— Никуда я не поеду, ты же знаешь, — сказала Оланна мягко. — А вы с папой езжайте, раз вам так спокойнее. Я остаюсь с Оденигбо и Малышкой. Мы не пропадем. Через пару недель уезжаем в Умуахию, Оденигбо назначили в директорат. — Оланна прикинула, не сказать ли все же, что в Умуахии они поженятся, но решила промолчать. — Как только Нсукку отобьют, мы вернемся.
— А вдруг не отобьют? Вдруг война затянется надолго?
— Не затянется.
— Как могу я бросить детей и сбежать?
Но Оланна знала: бросит и сбежит.
— Все будет хорошо, мама.
Мать вытерла ладонью сухие глаза и достала из сумочки конверт.
— Письмо от Мухаммеда. Знакомый привез в Умунначи. Видимо, Мухаммед узнал, что из Нсукки все эвакуировались, и решил, что ты поехала в Умунначи. Прости, я распечатала, чтобы проверить, нет ли там чего опасного.
— Опасного? — удивилась Оланна. — Да что ты говоришь, мама!
— Мало ли. Он теперь враг.
Оланна покачала головой. Хорошо, что мама уезжает за границу и не придется иметь с ней дела до конца войны. Оланна не хотела читать письмо при матери, чтобы та не пыталась угадать по лицу ее мысли, — и все-таки не удержалась, достала из конверта единственный листок. Почерк Мухаммеда был под стать ему самому — изящный, аристократический, с прихотливыми завитушками. Мухаммед беспокоился, все ли у нее хорошо. Давал ей телефоны на случай, если понадобится помощь. Писал, что война — это безумие и скорей бы она кончилась. Писал, что любит ее.
— Слава богу, что ты за него не вышла, — сказала мать, глядя, как Оланна сворачивает письмо. — Представляешь, в каком бы ты оказалась положении?!
Оланна не стала возражать. Мать в дом не зашла, чтобы не встречаться с Оденигбо, и вскоре уехала.
— Еще не поздно передумать, нне, четыре места оплачены, — сказала она, садясь в машину и прижимая к себе сумочку с драгоценностями.
Оланна не ожидала, что в Аббе так много народа. Мужчины и женщины стеклись на площадь, столпились вокруг векового дерева удала. Оденигбо рассказывал ей, как в детстве его вместе с другими мальчишками посылали подметать площадь, а они вместо работы дрались из-за упавших плодов удалы. Ни залезать на дерево, ни срывать плоды нельзя было из-за табу: удала принадлежала духам.
— Абба,
— Да! — загудела толпа.
— Да!
— Никогда Абба не покорялась врагу. Я сказал, никогда еще Абба не покорялась врагу. — Вокруг лысины у него торчали пучки седых волос, голос звенел, а посох сотрясался с каждым ударом о землю. — Мы не ищем распрей, но если распря найдет нас, мы победим. Никогда я не слыхал от своего отца о войне, которую мы проиграли бы, и мой отец никогда не слыхал о таком от своего отца. Мы никогда не бросим родную землю. Это запрет отцов. Никогда не уйдем мы с родной земли!
Толпа загудела. Закричала и Оланна. Ей вспомнились университетские митинги за независимость. Многолюдные собрания всегда вдохновляли ее — на краткий миг масса людей становилась единым целым.
По дороге домой Оланна рассказала Оденигбо о письме Мухаммеда.
— Как ему, наверное, тяжело сейчас. Представляю, что у него на душе.
— С чего ты взяла? — неожиданно вспылил Оденигбо. — Говоришь, этой твари, мусульманину-хауса, тяжело? Он повинен, тоже повинен во всем, что случилось с нашим народом, а ты говоришь — тяжело!
Оланна, замедлив шаг, повернулась к нему, пораженная:
— Ты шутишь?
— Ничего себе шутки! Как у тебя язык повернулся после всего, что ты видела в Кано? Забыла, что они сотворили с Аризе? Они насиловали беременных женщин, а потом вспарывали им животы!
Оланна отпрянула, споткнулась о булыжник под ногами. Как мог Оденигбо упомянуть Аризе, оскорбить ее память, чтобы одержать верх в споре? Внутри у нее все кипело от ярости. Она ускорила шаг, обогнала Оденигбо, а дома легла в гостевой комнате и ничуть не удивилась, когда на нее обрушился припадок, черный сон. С Оденигбо она не разговаривала ни на другой день, ни на третий. И когда приехал из Умунначи дядя Осита, двоюродный брат матери, и позвал ее на сходку в доме деда, она ни слова не сказала Оденигбо, но попросила Угву собрать в дорогу Малышку и, едва Оденигбо ушел на митинг, уехала вместе с ними на его машине.
По дороге она припоминала, как Оденигбо повторял «прости, прости» с ноткой нетерпения в голосе, словно прощение полагалось ему по праву. Должно быть, думал, раз Оланна простила ему все, что случилось перед рождением Малышки, то способна простить любую обиду. Это возмущало Оланну до глубины души. Потому, наверное, она и скрыла от Оденигбо, что едет в Умунначи. А может быть, потому, что знала, зачем ее зовут, и не желала обсуждать это с Оденигбо.
Оланна вела машину по ухабистым проселкам, среди высоких трав, удивляясь про себя, что односельчане могут сказать «Умунначи зовет тебя», словно Умунначи — не город, а человек. Лил дождь, дороги развезло. Оланна мельком глянула на маячивший вдали трехэтажный родительский особняк (родители, наверное, уже в Камеруне, а то и в Лондоне или Париже, и о том, что творится на родине, узнают из газет) и остановилась перед домом деда, у тростниковой изгороди. Когда она тормозила, машину занесло на грязной дороге. Угву с Малышкой вышли, а Оланна все сидела, глядя, как ползут по ветровому стеклу капли дождя. Грудь теснило, надо было отдышаться, успокоиться, чтобы отвечать на вопросы старейшин.
В пропахшей сыростью гостиной соберутся все: ее двоюродные деды с женами, двоюродные братья и сестры, кое-кто из них — с грудным младенцем за спиной. Она будет говорить громко и отчетливо, опустив взгляд в исписанный мелом пол, — там и свежие отметки, и стершиеся от времени, и прямые линии, и причудливые завитки, и инициалы. В детстве Оланна всегда ждала, когда дед принесет гостям нзу — кусочек мела, а потом во все глаза смотрела, как мужчины рисуют на полу, а женщины размазывают мел по лицу и даже пробуют на зуб. Однажды, когда дед вышел из комнаты, Оланна тоже пожевала мел и до сих пор помнила его пресный вкус.
