Она приподнялась на цыпочках, оглядывая унылые вымокшие шеренги.
— Подтянись! Веселей шагай! Еще полчасика, и на месте! Обсушимся! Эй, Блажевич!
— Я! — откликнулась ударница из первой роты, бывшая консерваторка.
— Запевай!
— Есть запевать, госпожа начальница!
Чистый, сильный голос затянул романс, который в Батальоне Смерти очень любили и обычно исполняли в темпе марша:
На второй строчке подхватил весь взвод, на третьей — рота, а затем и все триста пятьдесят ударниц, одна седьмая часть от первоначального состава, но зато самые лучшие, проверенные, допущенные к присяге и переправленные экстренным эшелоном на самое острие грядущего наступления.
Про косы лентой с обеих сторон гудели басом унтера-гвардейцы, командиры взводов; лихо выводили поручики и подпоручики, командовавшие ротами; во всем безупречная Голицына сильным, уверенным сопрано одна вытягивала второй голос; фальшиво и самозабвенно орала командирша. Один лишь старший инструктор шел по обочине молча.
— Господин капитан, а вы что не поете? — весело крикнули ему.
— Не умею.
Небо впереди осветилось вспышкой, но не такой, как прежде. Потом снова и снова. Там, за горизонтом, чудище окончательно проснулось и оглушительно залаяло.
Романов сбился с шага, прислушиваясь. Замолчала и остановилась Бочарова.
Песня начала комкаться.
— Ну и гроза! Никогда такой не видала! — услышал Алексей чей-то напуганный голос. — Я ужас как грома боюсь. Один раз, в детстве…
Последний куплет допевали, кажется, уже только Блажевич и Голицына. Вдвоем у них получалось гораздо красивей, чем с нестройным хором.
«И чем ярче светила луна, и чем громче свистал соловей, все бледней становилась она…».
Тут в поле, не далее чем в двухстах шагах от шоссе, лопнула и вскинулась комьями земля. Воздух сжался и ударил по перепонкам.
Батальон в секунду превратился из маршевой колонны в охваченное паникой стадо.
Второй разрыв лег с другой стороны.
— Ложись! Ложись, мать вашу!
Бочка металась на дороге, кого-то толкала, кого-то била по щекам. Вокруг стоял истошный визг. Алексей молча повторял одно и то же движение: брал ближайшую женщину за плечи, делал подсечку, швырял наземь. Еще, еще, еще.
Но скольких он сможет так уберечь от осколков и летящих камней? Ведь взяли в вилку, сейчас накроют…
Третий фугас угодил почти в самое полотно. Вокруг кричали уже не от страха — от боли.
— Убило! Убило!
— Мама, нога!
Теперь легли все — побросав карабины, закрыв головы руками.
Нет, одна все-таки стояла. Кто?
А, Шацкая.
Она вся дрожала, но губы были плотно сжаты, глаза неотрывно смотрели на Алексея.
— Шацкая, почему не легли?
— А вы?
Вот дура упрямая!
— Чем стоять, бегите за санитарами. Живо!
Понеслась, по-девчоночьи неловко отбрасывая ноги.
Но на санитарную команду Романов поставил опытного фельдшера из гвардейских саперов. Тот приказаний дожидаться не стал, от обоза уже бежали с носилками.
— В третьей роте двое раненых, — сказал Алексей. — Быстро уложить и унести подальше. Перевяжете в поле. Ясно?
— Так точно, ясно.
Фельдшер угрюмо поглядел вокруг, сплюнул.
— Это он для острастки шумнул. Всего три снаряда. А если б всерьез? Наша рать до Питера бы удрапала.
— Ничего, привыкнут. Вы свой первый артобстрел помните?
По лужам, разбрызгивая грязь, топала Бочка.
— Поднимайсь! Стройся! Поднимайсь! Стройся! По местам! А вы как думали? Тут вам не бламанже кушать. Это фронт!
Кое-как построились, пошли дальше. Но уже молча, без песни.
— Вроде бы здесь, — показал Романов, сверившись по трехверстке. — Ко львам.
Идеально ровная аллея, обсаженная вековыми липами, вела от шоссе к парковой ограде, ворота которой сторожили два белых каменных льва. Над верхушками деревьев блеснула тусклой позолотой башенка, должно быть, венчавшая крышу помещичьего дома — сам он с дороги был не виден.
Башенка торчала над пробитым снарядами полукруглым куполом и уцелела лишь по прихоти случая. Немцам было отлично известно, что эта точка используется русскими в качестве пункта по корректировке артиллерийского огня, поэтому за минувшие месяцы (а фронт на этом участке не двигался больше года) по графскому дому было сделано несколько тысяч выстрелов, сброшены сотни авиабомб. От чудесного здания в стиле ампир почти ничего не осталось, однако наверх по-прежнему можно было вскарабкаться по железной лесенке, неуязвимая башенка парила над расстрелянной усадьбой, словно верхушка мачты, высящаяся над израненным, но не сдавшимся кораблем.
На чугунном полу, скрестив ноги по-турецки, сидели двое солдат из артдивизиона. Один жевал колбасу, откусывая прямо от круга, и попивал из фляги «спотыкаловку», мутную брагу кустарного производства. Второй лениво глядел в оптическую трубу, однако не в сторону германских позиций (чего на них пялиться, и так обрыдли), а на недальнее шоссе, по которому двигалась батальонная колонна пехоты.
— Сюды повернули, — сообщил он, немного оживившись. — Может, сменят нас, а, Митяй? Пора бы.
— Кто тя сменит? — пробурчал Митяй с набитым ртом. — Это ж пехота, а мы антилерия. Разве пехота антилерию сменяет, дура?
— Я чего решил, Митяй. Если до Успенья не сменят, сам уйду. Будя над людями измываться.
— Успенье когда еще будет. По мне — давай хоть нынче деру дадим. Ты чего сопишь-то?
Наблюдатель, повернув фуражку козырьком к затылку, подкрутил фокус.
— Вот это да…
— Чё там, Стёп?
По лицу Степы бродила недоверчивая, отчасти мечтательная улыбка.
— Бабы! Ей-богу — бабы! То-то я гляжу, пехтура шибко бокастая. А это бабы!
— Чего-о? Какие бабы?
