меня?» Еще поупиравшись, гостья признается: «Я вчера приняла тайный постриг!!!» Хозяйка пренебрежительно пожимает плечами: «Нашли, чем удивить! Я уже десять лет в схиме!»
Когда дочь митрополита Серафима (Чичагова), леонида Леонидовна (по мужу Резон) ушла в Пюхтицкий монастырь, на одном из ее прошений Патриарх написал: «Постригать Л.Л. Резон — не резон». До этого она работала фельдшерицей в Патриархии. Была она очень бойкой и активной, любила, чтобы на службе все было по уставу. Когда она однажды возмущалась, что пропели не тот светилен, Патриарх сказал ей: «Леонида Леонидовна, это к медицине не относится!» В конце концов, ее все–таки постригли с именем Серафима.
Из своей жизни Патриарх рассказывал и следующий эпизод, имевший место в бытность его епископом. вернувшись после ссылки в Ленинград, он спросил у одного священника: «Отец протоиерей! Простите, а кто вам дал право носить палицу?» — «Вы, ваше Высокопреосвященство!». — «Когда?» — «А помните, когда вас увозили, вы повернулись на ступеньке вагона, и благословили нас всех, а я вам показал вот так» (Священник показал руками фигуру ромба). Патриарх не переносил, когда кто–то искал способа прикрыть свою волю священническим благословением: «Батюшка, благословите, я уже сделала!», — и называл таких «иноками Шаталовой пустыни».
Мне тоже однажды случилось пожать плоды этого «вынужденного благословения». Патриарх очень не любил, когда я уезжал и на поездки благословлял нехотя. Как–то собрался я поехать в Караганду на Рождество, отпросился, пообещав, что вернусь к Крещению. А когда <105> приехал, было холодно, я весь промерз и заболел. На Крещение меня не было. Потом выздоровел, прихожу, Патриарх говорит «Ну вот, не надо было ездить!» «Как же, ваше Святейшество, вы же сами разрешили!» — «Ну, как разрешил?…»
После войны он долго ездил на «Победе». Когда уже появилась «Волга», все равно предпочитал «Победу»: в нее можно было войти и только после этого сесть, а в «Волгу» надо было садиться и потом втаскивать ноги, а ему это было тяжело. Еще у него был ЗИС–110, который шел как корабль — плавно, мягко. Ездить на высокой скорости он не любил. Обычно ездили со скоростью 85–95 километров. Бывало, чуть шофер прибавит газ, так что зашкалит за сто, он стучит ему в стекло: «Георгий Харитонович, вам что, так велели?». Шофер извинялся, а Патриарх прибавлял: «Ну, а если бы мы, как до революции архиерею полагалось, ездили на шестерке лошадей, то неужели гоняли бы во весь опор как пожарные?»
Зимой, когда надо было идти на улицу, он всегда одевался заранее и, пока все собирались, сидел одетый, говоря, что надо аккумулировать тепло.
Однажды, еще в период местоблюстительства он служил на пригородном приходе и ночевать ездил на поезде в Лосинки. Служил же он с одним архимандритом. Уже собирались и Патриарх, подбирая под пальто полы рясы, обратился к нему: «Отец архимандрит, вы меня проводите? Мне надо помочь нести чемодан». Тот, конечно, согласился и Патриарх вынес ему дореволюционный маленький саквояж типа тех, какие назывались «акушерскими»: небольшой и пузатенький. Архимандрит, увидев его удивился, а взяв в руки, удивился еще сильнее: он–то думал, что это действительно чемодан — тяжелый, громоздкий, а оказалось — совсем легкий.
Этот саквояж был у нас притчей во языцех. Когда куда–то ехали или собирались со службы, Патриарх всегда говорил: «Ленечка, где мой чемодан?» Носил же он в нем едва ли не один только Чиновник.
<106>
Леня Остапов и его отец
С Леней Остаповым, будущим отцом Алексием, у нас была хорошая юношеская, а потом и взрослая дружба. Он был моложе меня на четыре года. В семинарии его однокурсниками были о. Матфей Стаднюк, Скурат, о. Василий из церкви Ризположения на Донской.
Леня вместе с родителями и сестрой — приемной дочерью родителей, еще младенцем, Натальей, — появился в Москве в 1946 г. Ему было 16 лет. Это был очень молчаливый, застенчивый мальчик, переживший нацистскую оккупацию. Я к тому времени был уже старшим иподьяконом, и Патриарх поручил мне опекать его. Чем я мог ему помочь? Учить его Евангелию не было смысла, — его крестным отцом был сам Патриарх. Я взял на себя труд приобщить его к нашей советской действительности, и для начала дал ему прочитать «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка». Эффект был сногсшибательный. Мы подружились, а с увлекшей нас идеи «поиска стульев» начался наш Церковно–Археологический кабинет. Была у нас тетрадь, в которой мы оставляли друг другу послания, поскольку времени для личного общения днем нам обычно не хватало. Так вот, если в этой тетради появлялась запись: «А я нашел еще один стул!» — это означало какую–то новую выдумку.
У Лени было необыкновенно развито чувство юмора, а также — способность к звукоподражанию (он мог петь оперные арии за всех — от Ленского до Гремина). За столом он часто смешил патриарха своими рассказами. Патриарх смеялся до слез, приговаривая: «Ой, не могу! Как ты сказал? повтори!» Потом, бывало, успокоится, но через некоторое время вспоминает опять и переспрашивает, смеясь: «Так как ты сказал?»
Вот, к примеру, один из его анекдотов. Некий епископ на Святках объезжал епархию и приехал в один женский монастырь. у матушки–игумении был говорящий попугай, который знал молитвы, псалмы, нараспев читал «Блажен муж…», а «Господи, воззвах…» пел на все восемь гласов. Епископу попугай страшно понравился, и он стал просить: <107> «Матушка, благословите на Пасху прислать эту птичку ко мне! У меня будут гости — то–то они порадуются!» Игумения пообещала. «Ну, так я пришлю за ним людей, — сказал епископ, — Мы его укутаем, ничего с ним не случится». На Пасху епископ послал за попугаем. Собрались у него гости — ждут диковинку, — все нет и нет. Да и не удивительно: снег растаял, дороги развезло. Наконец, явились посыльные. Спрашивают их, что так долго. «На переправе, — говорят, — долго ждали». Поставили на стол укутанную клетку с попугаем, развернули. Попугай сидел замерзший, нахохленный, сердито посмотрел на присутствующих одним глазом, и вдруг — как заорет: «Эй вы, там на переправе! Да чтоб вам …» И разразился потоком брани.
Или другая история. Один барин очень любил свою собаку. И нашелся мошенник, который решил на этом нажиться. Он сказал барину, что у него есть один знакомый, который собак учит говорить. Барин заинтересовался: «Что же для этого нужно?» «А ничего, — ответил мошенник — только собака и деньги». Барину очень захотелось говорящую собаку, он дал ему денег, и собака была отправлена на обучение. Прошло какое–то время — барин поинтересовался, как успехи. «Хорошо — говорит мошенник, — уже отдельные слоги произносит, но деньги кончились». Барин дал еще денег. Наконец, нужно было ехать за собакой. поехал мошенник, но вернулся один, без собаки, и сильно расстроенный. «Где же собака?» — спросил барин. «Ах, барин, — вздохнул тот, — и не спрашивайте! Научилась собака говорить, взял я ее, повез, разговорились мы с ней в дороге. Она и спрашивает: «А что мой хозяин? Все ли еще через забор прыгает?» Я говорю: «Как это «через забор»? С чего ты взяла?» А собака и отвечает: «А когда я у него жила, он все время к соседке через забор скакал». Я рассердился, схватил пистолет и пристрелил собаку. «Ну и правильно сделал!» — воскликнул барин.
Своим добродушным юмором Леня легко мог разрядить напряженную атмосферу. Как–то раз выходили все из Крестовой церкви Патриарха и среди прочих был, разумеется, ее настоятель, о. Иеремия. Не помню, уже, что он стал говорить, <108> но Парийский, главный бухгалтер Патриархии, грубо перебил его словами: «Да хватит валять дурака!» [55] Всем стало неловко и неприятно — так сказать старому человеку! А Леня, — ему было лет 16–17 — один нашелся и перевел все в шутку: «Как это вы говорите, «хватит дурака валять»? Дурака никто и не валял — видите, я же стою!»
Я всегда носил портфель — большой, вместительный, потому что, можно сказать, вся жизнь была в нем. Леня называл этот портфель моей «второй ипостасью»: «Если видишь портфель, значит и Константин где–то близко».
В семинарии не без Лениной помощи я заслужил прозвище «рыболова». Ловить рыбу, правда, мне
