Тайной полиции. Издавна ходили по рукам стихи об этом «милом» учреждении:
Он подробно рассказывал, как Бокий, шаг за шагом, выслеживал шпиона Пономарева и, наконец, на сходке добился вынесения приговора Пономареву об исключении его из института.
— Не помню точно, был ли Пономарев исключен Советом профессоров или же должен был, под давлением приговора товарищей, добровольно покинуть Горный. Впоследствии при обысках у студентов не раз с полицейскими присутствовал и Пономарев, помогавший арестовывать своих прежних товарищей.
С каждым днем положение Бокия в институте все больше упрочивалось; авторитет его среди товарищества неизменно возрастал. За плечами, помимо разоблачения шпиков, были тюрьма и ссылка. Вместе с тем «маленький скунс» рос, вытягивался и превратился в высокого красивого парубка; парубка — я говорю потому, что он по происхождению украинец и в пору студенчества любил являться на вечеринки в землячестве одетым в смушковую шапку и серую свитку, из-под которой выглядывала искусно расшитая руками друживших с ним курсисток рубашка и красный с пестрыми концами кушак.
Тревоги, волнения, мечты и неудачи Горного института кончились; бывшие студенты стали инженерами. Пережили временное исключение из-за ноябрьской забастовки 1904-го года; пережили 9-е января, когда был убит у Зимнего дворца шедший с рабочими Лурье, один из наиболее радикальных студентов. Брожения среди рабочих и передовой части интеллигенции усиливались. Устраивались банкеты, маскарадные вечера, сборы с которых шли на поддержку политических организаций, на помощь заключенным и ссыльным. Эти вечера обыкновенно посещались людьми, принадлежавшими к передовой интеллигенции. Их любили художники, писатели, учащаяся молодежь.
…Прошли годы. Остались позади события первой русской революции. Третий год продолжалась первая мировая война. Снова, как и двенадцать лет назад, народ открыто проявляет свое возмущение политикой царизма. И теперь оппозиционные настроения среди интеллигенции проявляются, в частности, в организации вечеров и банкетов, подобных тем, какие я знала в пятом году.
На одном из таких вечеров, в студии художника Бернштама, я встретилась с Глебом Ивановичем Бокием, связь с которым у меня была потеряна. Он далек был от мысли, что может встретить меня в таком шумном, веселом месте, — он не знал о моей близости к миру художников и долго меня не узнавал под маской. Потом у нас обоих явилось желание возобновить знакомство, вспомнить старое время, связанное с милой студенческой средою.
Дело было в феврале 1917 года, на масленице.
В первое же посещение он в разговоре нарисовал свой новый, уже установившийся определенный образ. Это был теперь не прежний задорный мальчик, а отец двух девочек, женатый на дочери известной политической ссыльной, встреченной им в Сибири, Софье Александровне Доллер, красивой, живой, тяготевшей к эсерству курсистке. Чем он занимался? Где служил? Это была не геологическая работа и не работа в каменноугольном районе. Он не был причислен к Геологическому комитету, как многие горняки, ставшие чиновниками. Бокий побывал в отдаленных районах Казахстана и Сибири, где находчивость и упрямство в достижении цели проявились у него в практической работе. Увлекаясь археологией, он, на свой страх и риск, на сколоченные им самим деньги, затеял экспедицию по отысканию трона Чингисхана. Любовь к раскопкам впоследствии, много лет спустя, заставила его принять участие в большой экспедиции в районе Ташкента. Разрывая Кунигутскую пещеру, он обнаружил огромный камень с таинственными записями древних племен. Что нашел он, отыскивая трон Чингисхана, — не знаю.
Помню еще один его рассказ. Во время своей студенческой практики он попал в Киргизские-степи как раз тогда, когда там вспыхнуло восстание местного населения, возмущенного тем, что царские власти вторгаются в их быт и мешают их свободному кочевью. Бокий с маленькой группкой русских геологов был встречен враждебно. Население приняло их за представителей власти. Надо было принять срочные меры для спасения геологической партии. Находчивость и на этот раз пришла на помощь. Встретив большую отару овец, Бокий устроил что-то вроде знамени и смело двинулся вперед, возвестив о себе несколькими ружейными выстрелами. Испуганные овцы заметались, поднялась ужасная пыль, а за клубами этой пыли воображению кочевников представился большой карательный отряд, направляющийся прямо на них. Таким образом рассеяв собравшихся киргизов, Глебу Ивановичу удалось спасти жизнь нескольких товарищей.
Находчивость неизменно помогала ему в работе. Он рассказывал о том, как был отправлен Геологическим комитетом на алмазное бурение, не имея понятия о нем.
— Как же удалось в таком случае управлять рабочими, взятыми в экспедицию?
Он спокойно, с манерою несколько небрежно-ленивою, свойственной украинцам, отвечал:
— А просто. Я сказал рабочим: «Ну-ка, начинайте, я посмотрю, так ли вы работаете». Они работали, а я смотрел и наводил критику, а, наводя критику, сам учился. Вот и все. Меня интересовало, где он работает теперь, и я с изумлением услышала, что он — секретарь Петроградского комитета партии большевиков, помещающегося во дворце Кшесинской.
…Он бывал у меня часто. Мы как-то быстро и тесно сдружились в эти тревожные дни. Много раз по телефону он отдавал распоряжения в редакцию большевистской газеты «Правда», сообщая все, что касалось Петроградского комитета.
Раз я высказала ему, что мне не нравится выспренный, ходульно-лозунговый тон газеты «Правда»:
— По-моему, надо все проще, а то…
— А то?
— Получается неприятный крикливый тон.
Глеб усмехнулся.
— Может быть, тут есть зерно правды, но есть и объяснение: в «Правде» мало сотрудников, владеющих пером. Пишется все наспех и не столько обращается внимания на форму, сколько на суть, на направление.
— Агитация должна быть тоньше.
— Ах, хорошо, что заговорили о «Правде», — мне как раз надо туда позвонить.
И пошел к телефону.
…Глеб сказал мне о выступлениях приехавшего недавно Владимира Ильича Ленина. Я спросила, нельзя ли мне послушать Ленина.
— Конечно, можно. Я тебе это устрою.
В книге «Памятные встречи» я подробно описала впечатление от двух митингов, на которых я слышала впервые Ленина: в Морском корпусе и на Путиловском заводе. Выступления Владимира Ильича потрясли меня. Правда, которую я услышала, повернула мою жизнь на новые рельсы.
Как-то Бокий меня спросил:
— Тебе понравились речи Ильича: ты видела в них правду. Хочешь нам помочь? Хочешь? Ну, так приходи.
И он назвал день и час, когда мне явиться во дворец Кшесинской.
— Приду ровно в пять.
Он был немногословен, говорил коротко и ясно. Я спросила его:
— Чем я могу быть вам полезна?
— Пером. Ты вот критиковала, и правильно, язык «Правды». У нас, кроме «Правды», есть еще газеты для массового читателя. Ты поможешь нам своим литературным языком. У тебя же писательский опыт…
