Год «Миланского эдикта», 313–й, — может считаться рубежным годом «прихода эпохи» христианской Церкви. В Египте это был, вероятно, год трех знаменательных событий: вступления юного Афанасия на службу к епископу Александрийскому; крещения Пахомия и начала его подвижничества; удаления Антония во «внутреннюю пустыню» к Красному морю. Два последних события отмечают «приход эпохи» христианского монашества, хотя и не рождение его. Учитель Пахомия, Паламон, передал ему правило жизни, которому сам был обучен, и облачил его в особую монашескую одежду («схиму»), что воспринималось уже как нечто само собой разумеющееся [ [6]]. И Антоний, которому было за шестьдесят, так же провел сорок лет, вырабатывая тот образ жизни, в котором вначале не видели чего–то уникального, и чей пионерский характер только теперь раскрылся вполне. У него также были наставники в третьем столетии. Его жизнь представляет собой мост между двумя эпохами — временем мучеников и временем христианской империи.
Ключ к его пути можно найти в евангельских словах; это они, услышанные двадцатилетним мальчиком в храме, увлекли его на тропу отречения от мира: «Если хочешь быть совершенным, иди и продай все, что имеешь…». Дальше история ведет нас через полосу внутренних искушений, когда Антоний поселяется в амбаре возле своего старого дома, — вплоть до того времени, когда диавол, изгнанный из его мыслей, начинает нападать на него извне, видимым образом. Дальше путь ве–9 -
дет нас к великой битве Антония с бесами в гробнице возле селения (не образы ли древних египетских звериных богов на ее стенах отразились в облике его преследователей?), высшая точка которой — тихое откровение неотступного присутствия Христа: «Где же Ты был? Почему не показался Ты с самого начала, чтобы положить конец моим мучениям?» — «Я был здесь, Антоний; но Я ждал, чтобы увидеть твое сопротивление. И поскольку ты выстоял и не поддался, Я всегда буду тебе в помощь и прославлю тебя повсюду». Только после этого Антоний уходит в дикую местность далее, чем было принято, к старой заброшенной крепости в горах — но все еще в пределах достижимости для своих друзей, — на двадцать лет уединенной борьбы и победы, пока, наконец, друзья не взламывают его двери, — и он выходит к ним, пятидесятипятилетний, совершенный во всех смыслах греческого слова teleios — выросший в полный рост, цельный в уме и теле, с приведенной в строй, исцеленной человеческой природой, посвященный в тайны и захваченный Богом.
Теперь настает время передать другим тот образ жизни, который он обрел, предложить этот путь для тех, кто собрались вокруг него на горе и сделали его своим отцом. Но уже надвигается последнее великое гонение, и в скором времени Антоний спускается в Александрию, оказывая поддержку исповедникам и мученикам в их битве, стремясь к мученичеству, но не навлекая его на себя. Ибо битва монахов и битва мучеников — одна.
Гонение кончается, Антоний возвращается в свой старый приют. Но теперь он прославлен, и слава привлекает к нему мир: он вынужден бежать. И вот, пока он ждет лодку, которая должна перевезти его в верхнюю Фиваиду, Дух внушает ему, что лучше присоединиться к проходящему мимо арабскому каравану и отправиться с ним в трехдневный путь через пустыню к подножию высокой горы у Красного моря.
Здесь мы впервые читаем, что «ему полюбилось это место». Силы зла еще рядом, завистливые и неотступные. Но основным тоном становится теперь какая–то райская ясность: даже дикие звери слушаются его, как некогда Адама. Естественно, братия вскоре отыскивают его и продолжают осуществлять связь между ним и миром. Время от времени он спускается навестить их на «Внешней горе» возле Нила. И еще раз, видимо, всего на два дня, летом 338 года он идет в Александрию, чтобы выразить свою поддержку Афанасию против ариан. Но в целом, именно это тихое сердце молитвы на его «Внутренней горе» и должно помниться, как задний план всех битв Церкви в последующие сорок лет.
Евагрий вспоминает ответ Антония некоему философу, который спросил его, как он может вынести свое долгое одиночество, не утешаясь книгами: «Моя книга — природа сотворенных вещей, которая всегда передо мной, чтобы читать, когда я пожелаю, слова Божии» [ [7]].
Ничто так не далеко от святого Антония, как манихейский дуализм любого рода. И
Первое послание, согласно сирийскому списку, адресовано «братиям, обитающим повсюду», и представляет собой скорее общий трактат о монашеской жизни. Остальные ближе к собственно эпистолярному жанру. Самое пространное послание обращено к монахам Арсинои (в Фаюме) [ [9]];
— 10 -
Можно сделать несколько попутных замечаний общего характера. Разные переводы напоминают нам о том, что в коптском одно и то же слово должно было обозначать и ум (греч. nous), и сердце. Это, вероятно, немаловажное обстоятельство для всей дальнейшей истории христианской духовности. Далее, в контраст к
Цитирование Священного Писания в посланиях вполне отвечает тому, чего мы могли бы ожидать от человека, который всем своим знанием Священного Писания обязан исключительно внимательному слуху: разнообразные отголоски, разрозненные цитаты и, главным образом, несколько излюбленных, вновь и вновь повторяющихся стихов: Ис.53:5, Рим.8:15–18 и 32 и Флп.2:6–11. Цитаты из Евангелий, по существу, немногочисленны. Не заметно никаких следов знакомства с апокалиптической или другой апокрифической литературой, как это обнаруживается в посланиях ученика и последователя Антония, аввы Аммона.
Ведущая тема всех посланий — постоянство дела спасения, которое совершает Бог: «Не один только раз посетил Бог Свои создания». Первый раз Он посетил их Законом Своего Завета, вложенным в человека: Авраам приводится как образец такого посещения. Когда же этот насажденный в сердце закон иссох, Господь послал Моисея, чтобы дать нам писаный Закон; и Моисей «заложил для нас основание Дома Истины, который есть Вселенская Церковь». (Это чувство единства Церкви Ветхого и Нового Заветов проявляется и в обычном для Антония обращении к своим братиям, как к «святым чадам Израиля по умной их сущности — noera ousia», — практика, которую подтверждает и
