любовница, которая давала бы ему возможность удовлетворять скоропалительные желания, так сказать, прогоняла бы с очей ночной туман и давала смотреть по сторонам ясным взором. Смотреть по сторонам ясным взором Сашке нужно было для того, чтобы выбрать себе хорошую жену.
Николай Павлович, со своей привычкой держать под своим отеческим и императорским контролем абсолютно все, что происходит в государстве, не мог, конечно, выпустить из-под этого контроля и потребности сына.
Не может Александр сам найти любовницу – ну что ж, за это возьмется отец!
Чтобы «грехопадение» совершилось не где-то на стороне, а вот прямо на глазах матери и отца, император начал приглядываться к фрейлинам дочерей. Вокруг Ольги мелькали все какие-то унылые физиономии, а вот Мэри очень любила окружать себя прелестными личиками, совершенно не боясь соперничества. Конечно, с ее красотой, с ее искрящимся весельем – кто может сделаться ей соперницей? Правда, Мари Трубецкая – истинная красавица! Император начал присматриваться к ней и вскоре заметил: Александр зачастил в апартаменты сестры. Так, неплохо… Он начал наводить справки о Мари. Поведение ее было безупречно, никаких интрижек, могущих погубить репутацию девушки вообще, а будущей фаворитки наследника престола – тем паче… Правда, несколько настораживало, что она – сестра этих шалых Трубецких, во-первых, приснопамятного Бархата, из-за которого Николай Павлович впервые – и в последний раз в жизни! – начал сомневаться в жене, а во-вторых, Сергея, потаскуна первейшего разряда, но… Но, подумал Николай Павлович, я ведь не лектрису сыну подбираю, которая станет ему на ночь нравоучительные и усыпляющие романы читывать. Это даже преотлично, если Мари унаследовала бешеный любовный темперамент, свойственный Трубецким! Женщина лишь прилюдно должна быть скромна, а наедине со своим мужчиной пусть она отбросит скромность вместе с сорочкой и панталонами – подальше! Он продолжил собирать сведения о Мари – и вдруг узнал, что она якобы неравнодушна была к князю Александру Барятинскому, который сбежал от придворной должности, бросив напоследок странную фразу: «Передайте императору, что если я умею шалить, то умею и служить!» Николай Павлович до сих пор терялся в догадках, что ж такого натворил молодой князь, чего он так перепугался, что предпочел черкесскую пулю государеву гневу, однако, судя по военным донесениям, Барятинский на Кавказе отличался превеликой доблестью. Вот и хорошо, вот и пусть отличается! Даже если Мари Трубецкая и была в Барятинского когда-то влюблена, он сейчас далеко – а цесаревич близко.
Надо Сашку как-нибудь поощрить, намекнуть ему, чтоб не терялся.
Казалось, Александр только и ждал этого намека!
А Мари Трубецкая к тому времени уже устала страдать от сердечной раны, нанесенной Барятинским. Несмотря на то, что между ними случился лишь один мимолетный поцелуй и молодой князь ей совершенно ничего не обещал, даже слова не сказал, она считала его изменником. Ни одного письма с Кавказа! Ни одного привета хотя бы через Леониллу! Этот поцелуй для него ровно ничего не значил, в то время как для нее значил неизмеримо много! И вот теперь он там наслаждается с какими-нибудь черкешенками – а они, если верить Пушкину и Мишелю Лермонтову, все наперебой прекрасны и прельстительны! – а она прозябает тут и вот-вот станет старой девой из-за него, из-за неверного возлюбленного!
Прозябать при дворе было довольно затруднительно, особенно если учитывать страсть великой княгини Марии Николаевны ко всяческим развлечениям – без преувеличения можно сказать, что ее фрейлинам дух перевести некогда было! Да и в семнадцать лет далеко еще до званья девки-вековухи. Однако Мари беспрестанно растравляла свои раны – и ох, какой же елей пролился на них, когда она обнаружила, что у нее появился настойчивый поклонник, и не кто-нибудь, а сам великий князь Александр! Наследник престола (Боже мой, наследник престола!!!) казался совершенно влюбленным. И Мари очертя голову бросилась с ним флиртовать.
Николай Павлович наблюдал со стороны и видел, что Александр скоро потеряет терпение, а мадемуазель Трубецкая всего лишь кокетничает с ним. «Elle veut le voir pres des pieds, et il veut se voir entre ses pieds»[10], – думал император, который был отнюдь не чужд цинизма, однако цинические выкладки свои предпочитал оформлять французским языком, который сам по себе настолько циничен, что и выдумки тратить не нужно.
Одно слово «perdu»[11] чего стоит!
Да, как бы старания Сашки не оказались perdu из-за того, что Мари Трубецкая слишком много о своей неотразимости возомнит! Наверное, придется ей тоже намекнуть на то, чего от нее ждут…
Разумеется, он не мог вот так прямо подойти к девице и сказать: «Побыстрей отдайтесь моему сыну, хватит из себя невесть что строить!» Пришлось спросить у жены, нет ли среди фрейлин какой-нибудь расторопной, умненькой девушки, которая может по-приятельски поговорить с Мари.
Такая девушка сыскалась. Ее звали Варвара Шебеко, но чаще – Вава.
Император страдальчески сморщился, услышав очередную французскую собачью кличку, которая заменила красивое русское имя (Вава вместо Варенька, Коко вместо Коленька, Люлю вместо Любонька, Зизи вместо Зиночка, Кики вместо Катенька, Диди вместо Дашенька – от всего этого его давно воротило!), и вообразил какую-нибудь глупую куклу, однако Вава оказалась очень умненькой дурнушкой и прирожденной интриганкой, одной из тех старых дев, которые с охотой посвящают себя устройству чужих судеб – часто без ведома обладателей этих судеб и даже к их вечному несчастию…
Она мигом поняла, чего от нее хочет император, и, скромно потупив глазки, пообещала побеседовать с Мари Трубецкой.
Однако императору так и не дано было узнать, Вавины ли беседы склонили Мари к грехопадению или нечто другое. Дело в том, что в эти самые дни до Петербурга дошли слухи о гибели Барятинского…
Узнав об этом, Мари лишилась чувств. Весь следующий день она проплакала и оставалась в своей комнате. На третий день вышла, но была так грустна, что с нею даже заговаривать опасались. Да и некому было – обе великие княжны тоже рыдали и страдали. Мэри утешилась быстрее, Олли грустила дольше, но она вообще была слезлива, ей бы в Мокрушах жить, как говаривала ее сестра, бывшая весьма острой на язык.
Великий князь Александр, конечно, тоже грустил о гибели Барятинского, но также он чувствовал, что ему уже надоедает волочиться за Мари. Если она еще год будет оплакивать человека, который ее знать не желал…
Однако Николай Павлович прекрасно понимал, что весть о погибели Барятинского пробьет решительную брешь в добродетельной обороне Мари Трубецкой! Он, словно старый пес, который греется на солнышке, когда щенки играют, наблюдал за молодняком и наслаждался их глупой резвостью – и своей проницательностью. Ужасно хотелось заключить с кем-нибудь пари, что не далее чем через два дня крепость невинности падет! Но он для посторонних старательно изображал, что совершенно не догадывается об искательствах сына. Поэтому сделал самый непонимающий вид, когда спустя два дня узнал о том, как цесаревич на два часа задержался во фрейлинских покоях, а потом Мари Трубецкая внезапно сказалась больной.
Вид-то у него был непонимающий, но при этом Николай Павлович едва сдерживал досаду: ну почему не поспорил хотя бы с верным приятелем Володькой Адальбергом?! Он ведь знает Володьку с детства, тот бы друга Никса нипочем не выдал!..
Гриня завтракал в общей столовой комнате с другими работниками, жившими в доме Касьянова, когда на пороге появился сторож Степаныч, частенько исполнявший также обязанности посыльного.
– Хозяин зовет, – сообщил он, настороженно поглядывая на Гриню. – Давай скорей.
Гриня отложил ложку и вышел.
– Ох, и натворил ты, паря! – пробормотал, сторонясь в дверях, Степаныч. – Ох, будет буря! Ох, не сносить тебе головы!
Гриня нахмурился, пытаясь сыскать за собой грех, достойный бури и усекновения главы. Грех припомнить он мог лишь один, однако тот был надежно похоронен в его душе, да и нельзя было его так называть, не грех это был, а истинный дар Божий, превеликое блаженство, какое только может Господь даровать излюбленным чадам своим.
Мысль о том, что он излюбленное чадо Всевышнего, накрепко угнездилась в Грининой голове после того, как он сделал своей невенчанной женой Машу и сам стал ее невенчанным мужем. Была бы Гринина воля, он бы, лишь разомкнув с нею объятия, повлек бы ее в церковь венчаться, потому что была она
