— Телефон?!
— Чей?
— Четвертака.
С подвыванием, но без запинки парень произнес семь цифр. Прижал ладонью раненое колено.
— Не убивайте. Я вам пригожусь.
— Зачем?
— Про Четвертака все знаю. Девку его знаю. Запасную хазу.
— Садись в машину.
— Не могу… кровь!..
— Ну!..
Вернулись на шоссе и у первого же телефона-автомата остановились. Гречанинов отдал мне пистолет.
— Пригляди за ним. Поползет — стреляй прямо в башку.
Сам подошел к автомату, набрал номер. Я с любопытством разглядывал пушку. Приятно лежала рукоять в ладони. Круглый, с насечкой барабан.
— Кто он такой? — закопошился подранок на заднем сиденье. — Крутой больно.
— Узнаешь, если с телефоном схимичил.
— Ты что, брат, ты что!..
Гречанинов вернулся в машину. Достал из кармана шприц, какую-то ампулу. Отломил стеклянную головку, всосал поршнем. У парня глаза полезли на лоб.
— Не надо, дяденька! Христом Богом прошу!
— Руку!
Всадил укол в вену, и несчастный, хлюпнув носом, облегченно засопел. Гречанинов за плечи вытянул его из машины, дотащил до телефонной будки и прислонил к ней спиной. Все это на виду у летящих по шоссе машин.
Уселся рядом со мной на переднее сиденье:
— Саня, как себя чувствуешь?
— Нормально.
— Тогда гони к больнице. Заберем твою машину.
Я погнал, но как-то плохо различал встречный поток. Машина дергалась в руках, точно чумовая.
— Останови!
Мы поменялись местами, и я с облегчением закурил, прислушиваясь, как ноют растревоженные ребра и ключица. Перед глазами плавали серые мушки.
— А как ты думал, — Гречанинов заговорил хмуро, раздраженно. — С ними в догонялки играть? Нет, друг мой, я предупреждал. Это стая, остановить ее можно только силой. Обычно это делает государство, но не у нас. Пикантность ситуации как раз в том, что государства у нас больше нет. Вожаки стаи и государственные управители — суть единый организм. С исторической точки зрения феномен не новый. Уже на нашем веку такое случалось в Германии, в Южной Америке. Чего молчишь?
— Банально, — буркнул я. Мы застряли в очередной пробке, и в салоне сразу стало душно.
— Именно что банально, — согласился Гречанинов. — Да тут и не надо ничего усложнять. Обидно только, слишком мало людей осознали эту банальность. Жертв полно, хнычущих и скулящих миллионы, а сопротивляются единицы. Впрочем, и это не ново. Накопится некая критическая масса, и ситуация мгновенно переменится. Но нам с тобой некогда ждать. Нам приспичило. Верно?
— Вы его убили?
Гречанинов ответил не сразу. Мы выбрались из пробки и вскоре подкатили к больнице. «Жигуленок», целый и невредимый, стоял на прежнем месте. Улочка была пуста. Гречанинов приткнулся к нему сзади. Грустно заметил, как бы подводя предварительный итог незадачливо прожитой жизни:
— Хорошо, Саша, давай обсудим в последний раз. Нет, бандита я не убил. Пару суток проспит — и больше ничего. Но убивать придется. Может быть, много. Как говорил Горбачев: нет альтернативы. Давай, дружок, подумай и определись: готов ли ты к этому? Но — в последний раз! Напомню, твоя собственная жизнь не стоит и копейки. Таких, как ты, Могол давно перестал даже считать. Он их просто стряхивает, как мусор с ладони. Подумай, я подожду.
Я понял: если сейчас вякну что-нибудь не так, Гречанинов выйдет из машины — и больше, скорее всего, я не увижу его никогда.
— Я справлюсь, — сказал я. — Речь ведь не только обо мне.
— Саша, ну-ка посмотри на меня.
Что он во мне увидел, не знаю, но я на мгновение погрузился в его глаза, как в лютую, стылую тьму.
— Хорошо, верю! Поехали.
Пересели в «жигуленок», Гречанинов — за баранкой. В ближайшем «комке» он купил большую бутылку пепси. К ней я присосался, как к материнской груди, и, захлебываясь, обливая рубашку, вылакал сразу половину.
По дороге узнал много о Черном Моголе. Похоже, это был человек из легенды. Герой нашего времени. Как в шестидесятые годы физик (Смоктуновский, Баталов), в семидесятые лирик, в восьмидесятые — демократ (Ельцин), так нынче — крупный бандит. Такая обрисовалась духовная наследственность. Но это все не так забавно, как кажется кому-то, возможно, в Бразилии, которую нам все чаще приводят в пример как образец самого удобного для нас, рабов, бытования.
По лагерям Могол был известен тем, что в один из побегов питался человечиной, не так, как это делают понуждаемые голодом бродяги, то есть с благородной целью добраться до населенных мест, а как бы в охотку и для собственного удовольствия. Перед побегом специально откормил двух сожителей натурально на убой, не позволяя им неделями двигаться дальше чем до сортира. На «Большую землю» прихватил с собой пятерых подельщиков и всех сожрал, кроме шустрого мальчонки Миши, который угодил ему тем, что в полевых условиях, на костерке так ловок коптил мясные ломти, что по вкусу блюдо ничем не уступало шашлыку из «Арагви». Впоследствии, в созданной Моголом империи, Миша занял завидное положение, и прозвали его Четвертачок. Когда Гречанинов рассказал, я сразу понял, почему у интеллигентного Четвертачка все время глаза казались подмокшими: видно, по мягкости сердца до сей поры сокрушался о приконченных и съеденных сотоварищах.
Организаторские способности Могола в полной мере проявились в эпоху Горби, когда по Москве и по всей России еще только зачинались группки доморощенных рэкетиров и вид у них был сопливый и жалкий. Полууголовная шваль, накачавшая мускулы по подвалам, но не желающая работать и не умеющая честно воровать, начала пробовать зубки в прибыльном и легком ремесле: выколачивать деньги из пугливых отечественных дельцов. Вскоре их всех, возможно, передавили бы поодиночке, если бы не явился Могол. Он сразу почуял, где пахнет жареным (уже запахло Гайдаром), и за короткий срок сумел придать позорному ремеслу вполне цивилизованные престижные формы.
Ко второму году царствования Бориса, когда уже с очевидностью проявились масштабы разрушения страны, под началом Могола были сотни, если не тысячи, прекрасно вооруженных и организованных людей, возглавляемых нередко бывшими афганцами или офицерами спецслужб, вышвырнутыми из органов по подозрению в нелояльности; и при необходимости эта армия была способна в одночасье захватить Москву и удерживать ее в своих руках сколь понадобится долго.
Картина, нарисованная Гречаниновым, была ужасна, и я рискнул высказать сомнения:
— Что-то не очень верится, Григорий Донатович. Чтобы один человек, обыкновенный уголовник…
— Не совсем обыкновенный, — сказал Гречанинов. — И уж совсем не один.
По его словам выходило, что Могол не чужд был модным демократическим веяниям и много занимался благотворительностью. Не гнушался дружбой с известными актерами и политическими деятелями. Чувствуя себя в полной безопасности, пристрастился к публичности и теперь часто появлялся на помпезных презентациях и официальных приемах, был по-домашнему вхож в правительство. Недавно на какой-то праздничной тусовке, транслируемой по телевидению, некий старый, выживший из ума актер, который был совестью нации еще с брежневских времен, произнес пышный благодарственный тост в его
