Александр Македонский. И в том и в другом случае страна почти обезлюдела.
Политика же национального примирения, объявленная тогда, когда меры принятые командующим ОКСВ Дубыниным начали давать результат, и кривая наших потерь резко пошла вниз, а кривая потерь духов — вверх, имела просто чудовищные последствия. Лидеры боевиков восприняли попытку примириться как слабость, афганские коммунисты, а такие были, и таких было немало — как предательство. Начавшее затухать сопротивление активизировалось, вожди племен, уже перешедшие на сторону новой власти начали играть в свою игру. В восемьдесят седьмом году в Кабуле произошел первый за всю историю войны полноценный террористический акт — взрыв бомбы, подложенной в кинотеатр. Советская армия готовилась уходить, а афганцы не был готовы принять страну, хотя бы и потому что мы вместо того, чтобы учить и заставлять делали все сами, воевали за афганцев. Теперь армия, пусть и в сокращенном варианте оставалась, лидеры моджахедов почувствовали запах крови, а руководство НДПА вело непонятные интриги, в том числе и против Советского союза. Провал попытки захвата Хоста не остановил, а только разозлил боевиков, а в Пакистане их оставалось немало и, что самое странное — начали подрастать дети беженцев, те которые никогда не знали мира и не жили на родной земле в мире. Эти — взращенные на 'стихах меча', на проповедях саудовских проповедников — ваххабитов, вооруженные современным оружием были наиболее опасными.
Но и в движении моджахедов зрел кризис и раскол.
Пешаварская семерка — те, кто выехал из Афганистана беженцами — за долгие годы войны стали богатыми людьми и отдалились от рядовых моджахедов. Каждый из них успел скопить небольшое состояние, вложенное в заграничные банки, каждый из них имел собственный налаженный бизнес, в последнее время начали осваивать дававшую сказочные барыши торговлю наркотиками. Им не нужна была война, верней нужна, но только для того, чтобы по-прежнему получать помощь, большую часть толкать на базаре и класть деньги в свой карман. Пешаварские раисы[12] становились все более богатыми и жадными, все сильнее обострялись противоречия между ними, теперь вызванные не разной трактовкой норм ислама и обвинениями друг друга в предательстве — а контролем за поступающей в страну помощью и сферами бизнеса.
В то же время, война, девятилетняя жестокая война выдвинула новый тип руководителей. Они не были ни пирами суфийских орденов, ни профессорами богословия, ни богатыми людьми — просто они были опытными полевыми командирами, научившимися войне на собственной крови и крови своих людей. Был, например такой человек, который стрелял в шурави, и осколком от гранаты ему вырвало глаз, он повис на нерве. Тогда он оторвал глаз, пожевал глину, взятую со стены мечети, залепил рану и продолжил стрелять в шурави.[13] Все эти люди были гораздо ближе и к беженцам и к моджахедам, они с возмущение воспринимали все новые и новые факты разворовывания помощи, но в душе просто хотели отобрать у пешаварских раисов их доходы и получать их сами. Эти люди были намного опаснее прежних руководителей сопротивления, потому что они призывали воевать не за Афганистан, а за ислам, и отчетливо провозглашали, что даже с выводом советских войск из Афганистана война не кончится, они войдут в Афганистан, сделают его исламским государством, а потом пойдут на север. Ваххабитская пропаганда, щедро разбрасываемая в Пакистане годами, давала свои ядовитые всходы, причем такие, которые пугали и сами пакистанские власти.
В свою очередь ни моджахеды, ни их лидеры не могли сделать ничего, чтобы сократить потери. По- прежнему, в лучшем случае до цели доходил один караван из двух, по-прежнему самолеты сеяли ужас и смерть. Русские применяли новое, еще более страшное оружие — огнемет Шмель. Это оружие было впервые применено в начале восемьдесят восьмого в провинции Нангархар, и моджахеды смертельно боялись его. Это был не привычный гранатомет: один выстрел — и все кто в помещении и в соседних — шахиды. Выживших не бывало вообще, а те кто был в помещении, куда попал снаряд Шмеля сгорали дотла, и похоронить их по обряду не было никакой возможности.
И все равно — караваны шли, и кровавый маховик войны крутился, перемалывая все новые и новые жертвы. Конца этому не было видно: караваны означали смерть, не будет караванов — не будет и смертей.
В один из январских дней восемьдесят восьмого года, ближе к вечеру заместитель командира сто семьдесят третьего отряда специального назначения Игорь Швец спокойно сидел в своем блиндаже — расположение отряда часто обстреливали из минометов — курил купленную в дукане 'мальборину' и составлял план боевой работы на январь месяц 1988 года. План боевой работы он должен был сдать несколько дней назад — но не успел, и 'батя' крепко взгрел его за это, как его самого до этого взгрели в Экране. Война войной — а бумаги оформлять надо, бюрократия в Советской армии всегда была мощной. Потому то капитан Швец сидел перед большим листом бумаги, над головой на крючке висел фонарь 'летучая мышь', и в его свете капитан, матерясь вполголоса, придумывал и вписывал в аккуратные клеточки задания себе на текущий месяц. Любому мало-мальски сведущему в этих делах было понятно, что все написанное — липа. Спецназ действует по наводке: поступила развединформация — проверили, сходили и реализовали, не поступила — можно просто выставиться на вероятном караванном пути, но толку от таких засад чаще всего не было. Но приказ есть приказ, и бумага есть бумага — поэтому старлей вместо того, чтобы учить личный состав или самому сидеть в засаде и ждать духовского каравана — сидел и морщил свой контуженный мозг, пытаясь выдумать что-то, что бы не выглядело полным бредом.
Кто-то, тяжко топая сапогами, спустился по степеням, ведущим в блиндаж и Швец оторвался от писанины, чтобы выматерить вошедшего — он приказал до ужина его не беспокоить, чтобы не спугнуть вдохновение. Но увидел вошедшего — и матерное ругательство, уже вертевшееся на языке на нем и осталось.
— Товарищ майор…
— Потом представления — майор Вахид Сапаров, ранее служивший в этом подразделении замом по боевой, а теперь пошедший на повышение в Кабул, тяжело ступая по полу блиндажа, сделанному из досок от снарядных ящиков прошел к столу, машинально погрел руки над 'поларисом', который здесь был скорее от сырости, нежели для тепла, сел напротив старлея — у тебя сколько групп в поле?
— Две, тащ майор. Ефимова и Зинченко.
— Пешие?
— Да…
Помимо пеших были и моторизованные группы — часть работали на Уралах с пулеметами и БМП, часть — на трофейных духовских машинах, вооруженных пулеметами.
— Возвращай. Немедленно. К двадцати двум ни одной души в пустыне быть не должно.
— Дайте вертолеты — автоматически попросил старлей, потому что с вертолетами всегда была большая напряженка, у спецназа отдельных не было и приходилось либо вставать в общую очередь, либо подмазывать спиртом и вещами разгромленных караванов
— Называй точки. Сейчас выходи с ними на связь, сообщай в срочной эвакуации.
Старлей положил ручку на стол — план никак не давался и он был рад отвлечься от этой всей нудятины.
— А что произошло, тащ майор? — спросил старлей, когда они уже шли к КУНГу связи — пакистанцы что ли прорываться будут? Зинченко информация реализует, верняк должен быть.
— Бомбить будут — коротко сказал майор
— Бомбить?! Это ночью то?
— Ночью, ночью. Поговорку знаешь — меньше будешь знать, проще будет спать. Короче — всех убрать оттуда и точка.
Ударный самолет — он получил неофициальное название Скорпион, потому что именно такой позывной ему присвоили — вылетел с аэродрома в Мары примерно в двадцать один ноль-ноль по местному времени. Там он простоял целый день, его загнали в ангар от любопытных глаз — но слухи уже поползли. Тяжелый самолет, едва взлетев — развернулся и взял курс на юг, забираясь все выше и выше и держа минимально возможную скорость для экономии топлива. Через несколько часов вслед ему должен был вылететь заправщик типа Ил-78, в качестве запасного варианта предусматривалась посадка на аэродромах Кандагара или Кабула. Ночная дозаправка в воздухе была делом рискованным, но до поры до времени
