совершенно не соответствовала эпохе Никейского собора. Кроме того, в 7–м правиле Трулльского собора речь идет о служении диаконов в области церковного управления, как это ясно из самого текста правила, тогда как в 18–м правиле Никейского собора говорится исключительно об их литургических функциях. «Своеволие и дерзость» диаконов в церковном управлении, которым собор желал положить конец, не только не были устранены из церковной жизни, но в значительной степени усилились после собора. Вплоть до падения Византии правило оставалось мертвой буквой. Некоторые диаконы, имеющие высокие должности при Константинопольском патриархе, так называемые «ставрофоры» или, по выражению знаменитого византийского канониста ХII–го века Вальсамона, кардиналы, занимали в патриарших и царских церемониях места не только выше простых епископов, но даже митрополитов. Иною была судьба 18–го Никейского правила: оно постепенно полностью вошло в церковную практику. В нем не может быть речи о «дерзости и своеволии» диаконов, но дело идет о старой литургической практике, которая стала меняться приблизительно со второй половины III–го века или, может быть точнее сказать, о некоторых искажениях этой практики. Если это последнее предположение правильно, то
собор, желая устранить непорядки старой литургической практики, устранил не только их, но и отменил самую практику. Собор констатирует: 1) что в некоторых местах диаконы преподают пресвитерам Евхаристию, т. е. евхаристические дары и 2) что некоторые диаконы даже раньше епископов прикасаются к евхаристическим дарам, т. е. причащаются. Относительно первого пункта собор указывает, что противно «канону и обычаю», чтобы диаконы преподавали пресвитерам тело Христово, т. к. пресвитеры имеют власть «приносить», т. е. совершать Евхаристию, а диаконы этой власти не имеют. Первое, что следует отметить, это — неясность и неточность формулировки. Мы знаем, что обычно соборные правила редактировались очень тщательно. Поэтому напрашивается само по себе предположение, что эта неточность формулировки до некоторой степени намеренная. Мы не знаем, какой «канон» имел в виду собор, т. к. писанного правила, имеющего отношение к тому предмету, о котором говорил собор, мы не имеем. Что касается обычая, то действительно диаконы большею частью не преподавали пресвитерам тело Христово. В этом собор прав, но совсем иначе обстояло дело относительно евхаристической чаши. Из Апологии Иустина мы знаем, что диаконы преподавали евхаристические дары всем участникам Евхаристического собрания. Более обычная практика заключалась в том, что епископ преподавал евхаристический хлеб, а диакон — чашу. У Ипполита Римского мы находим несколько иную практику. Епископ в крещальной Евхаристии преподает тело Христово со словами: «Хлеб небесный во Христе Иисусе — Panis caelestis in Christo Jesu», пресвитеры преподают чашу, а также лиаконы, если не хватает пресвитеров [34]. Таким образом, во время Ипполита в Риме диаконы до некоторой степени были отстранены от раздачи Евхаристических даров. Раздача хлеба лежит на епископе, которому помогают пресвитеры. Если пресвитеры раздают совместно с епископом евхаристический хлеб, то диаконы его приносят пресвитерам на блюде («дискосе»). Возможно, что в других местах диаконы сохранили раздачу чаши. После этих указаний нам должно быть ясно, почему пресвитеры, по утверждению 18–го правила Никейского собора, получали евхаристические дары из рук диакона. Во время совершения епископом Евхаристии они восседали на своих местах. Во время раздачи даров диаконы подходили к ним с дарами, как для них самих, так и для раздачи верным. Употребляя нашу терминологию, мы бы сказали, что сначала причащался епископ, совершающий Евхаристию, затем диаконы, которые ему прислуживали, а после них пресвитеры.
Этот же порядок причашения объясняет нам, каким образом диаконы могли «прикасаться» к дарам ранее епископов. Конечно, речь идет не об епископе, предстоятельствующем на Евхаристическом собрании, а об епископах–гостях, которые, как мы видели, восседали на наиболее почетных местах. Возможно, что в начале IV–го века утвердился обычай в некоторых церквах, что сам председательствующий епископ преподавал евхаристические дары епископам — гостям, тогда как в других церквах сохранялся обычай, что евхаристические дары приносили им диаконы.
Никейский собор изменил древний порядок причащения, предписав, чтобы диаконы не преподавали пресвитерам ни евхаристический хлеб, ни евхаристическую чашу. Для нас сейчас более важно отметить не столько порядок причащения, сколько то, что Никейский собор исходил по прежнему из основного принципа, в силу которого один епископ при содействии диакона совершал Евхаристию. Таким образом, 18–е правило Никейского собора есть автентичное свидетельство, что единственным совершителем Евхаристии, несмотря на ряд литургических перемен, которые произошли, был епископ и ни о каком «сослужении» в нашем смысле не знали отцы собора. Только имея в виду этот принцип, нам станет понятным само правило собора. Если же мы будем вносить в эпоху Никейского собора наш современный принцип «сослужения», то его правило останется для нас загадочным [35] . Меняя порядок причащения, собор нисколько не думал касаться основного принципа совершения Евхаристии одним епископом, освященного всей предыдущей историей церкви [36].
3. Я бы мог на этом остановить мой исторический очерк, т. к. моя задача заключалась не в том, чтобы показать, каким образом изменился в православной церкви основной принцип совершения Евхаристии, а в том, чтобы показать, что этот принцип был единственный, какой знала церковь с первых страниц ее истории. Каждый из нас знает конечный результат процесса изменения принципа совершения Евхаристии одним епископом. Мы настолько свыклись с новым принципом совершения Евхаристии, что нам трудно представить себе, что в далекой древности было не так, как сейчас у нас. Но не будем делать самую обычную ошибку абсолютизации современной нашей литургической практики. Мы не можем отвергнуть свидетельство истории, а еще больше, не можем ее изменить. Наша литургическая практика «сослужения» при совершении Евхаристии не только не является первоначальной, но представляет из себя ее существенное изменение. Поэтому я ограничусь кратким указанием, когда и почему произошло это изменение.
Мы много говорим о последствиях союза церкви и государства в Константиновскую эпоху, но мы не всегда учитываем, какие влияния оказал этот союз на литургическую жизнь церкви. Гонимая церковь довольствовалась внутренней торжественностью, в которой не было места для внешней торжественности. Воинствующая церковь была и церковью торжествующей. В доникейский период христиан время о г времени ждала конфискация имущества, мучения, ссылки и даже смерть, но они знали, что римский колосс бессилен. В каждом Евхаристическом собрании они встречали Господа. «Наш Господь приходит» — таков был ликующе–торжественный клич христиан. Это был клич победы, победы, победившей мир. Не гонители, а гонимые были победителями, потому что у первых был земной кесарь, а у них был Господь — Kurioz, которого Бог «посадил одесную Себя на небесах, превыше всякого начальства, и власти, и силы, и господства, и всякого имени, именуемого не только в сем, но и в будущем веке и все покорил под ноги Его, и поставил Его выше всего главою Церкви» (Еф. I, 20–22). Не в блеске императорского двора с его пышным церемониалом, а в скромных домах глухих частей города или в полумраке катакомб встречали христиане единого Господа и единого Царя. Пред блеском славы прославленного Христа человеческая торжественность на Евхаристическом собрании была не нужна. Не нужна была в доникейский период торжественность и епископам, т. к. и без внешней торжественности они, как предстоятели «Церкви Божьей во Христе» обладали авторитетом, выше которого ничего не может быть. Из мученических актов мы знаем, что внутренний авторитет мучеников–епископов был таков, что приводил даже в смущение римских чиновников. Если мы знаем из горьких обличительных слов Оригена, что были епископы, которые старались подражать «князьям века сего», то они были исключением, но и они окружали себя торжественностью вне Евхаристического собрания, а не на нем.
Торжественная простота не была достаточна государственной церкви, и государство не могло удовлетвориться внутренней торжественностью своей церкви. Оно требовало блеска и внешней торжественности. Помимо этого была естественная потребность человеческого сердца окружить свою литургическую жизнь возможно большей торжественностью. Это было понятно и законно, особенно когда язычество продолжало оставаться еще долго после примирения церкви и государства живой силою. Человеческий гений отдавал себя на служение церкви, как раньше отдавал себя на служение язычеству. Если бы этого не произошло, то мы бы не имели величайшей сокровищницы искусства, которую мы имеем. Литургическая жизнь постепенно становится торжественной, но торжественность не проникает в ее основы. Она собственно останавливается на ступенях алтаря. В наступивший период истории церкви верные встречали своего Господа в Евхаристии, как и раньше, в смиренной простоте. Однако, равновесие
