либо дров привезти. Из тех, кто на быках работал. Самому некогда идти запрягать, в лес ехать, и привозили.
Из района начальство, помельче которое, наведывалось к нему частенько. По делам будто, колхозным, а вечером завернет:
— Семен Павлыч... кха... гм... того... мяска бы, рыбки бы и это... знаешь... лиску на ворот жена просила. К Новому году. А мы тебе, Семен Павлович, сам знаешь...
Все знал Семен Игнатов. Первый в области охотник. Поедет рыбу или пушнину сдавать — неделю гуляет. Подруги у него там, Фроське назло. А что Фроська в это время с бабами за плугом ходит или швыряет снопы в молотилку, так и надо. Подыскивал ей Семен подходящую работенку не раз. Рассыльной в контору не согласилась, техничкой в школу не захотела.
Перед бабами стыдно. Они работают, а я... Стыдно — тогда тяни- ворочай. Покаешься опосля.
С Фроськой не пошло в лад с первых же дней, и, чувствовал Семен, оставила б она его, когда б не дети. Не в войну, так после. Он и бил её, без ругани дня не обходилось, потом отступился. Не понимает, что поделаешь? Родилась дурой. Вот тебе изба, вот тебе хозяйство — заправляй как знаешь. Твоя забота. Моя — кормить семью. Ружье, собака, тайга — вот его семья, жена, друзья-товарищи. А ну вас...
На второй год войны Семен жил самостоятельно, охотничал для плана, и как-то определилось сразу: деревня сама по себе, Семен сам по себе. У них, колхозников, — свои заботы, у него — свои. Не соприкасались. Изба на краю ручьем от деревни отделена, тайга за Шегаркой сразу, нырнув в нее — скрылся.
Да что там деревенские — чужие люди! С отцом родным, с братом миру никогда не было. Отец был непромысловый человек, тайги боялся и всю жизнь, по мнению Семена, занимался ерундой: травку собирал-сушил, сам лечился, других лечил. И при деле одном не держался постоянно. То он ветеринаром числился в артели, до колхоза еще, то хомуты шил, а последнее время в бондарке строгал, гвозди заколачивал. Смирный, услужливый. Балалайку любил. На гулянках бабам подыгрывал. «Не мужик, — сразу решил Семен, — балалаечник». Ничему путному Семен у отца не научился, ничего не перенял для себя. Сам на ружье заработал, сам тайгу познал, сам на ноги встал. Он и хозяйство держал — отец, как и всякий в крестьянстве, век прожил, а так ничего и не нажил. Отделялся когда Семен (Михаил уж на войне был), нечего и взять было от отца. Овцу одну дали да топор. С этого и начинал. О матери и разговору нет — баба. У него как-то и в памяти никогда не было, что вот она родила его, выходила. Будто сам собой появился.
— С кола начинал, — напоминал при случае о себе
Семей. — Помнишь, с кола. А скоро всех обошел — вот как! А иной и имел что-то для начала, а все растерял- растрес...
О брате он и говорить не хотел. Один брат, и тот беспутный. Да нет. вначале вроде бы все ладно получалось у него. В школе в пример ставили, на войну ушел раньше своего призыва, вернулся в полном благополучии. Помнит Семен, как носились тогда с ним. Миня Игнатов, Миня Игнатов! Вот герой! Вот молодец! Вот жених! У того головка и закружилась: гульба, пляски, девки. Одна работа но по душе, другая не нравится. Нашел! И-их! Рано козырился, парень! Трах — порвалось, лопнуло, отыгрался! «Э-эх ты-ы, — говорил тогда Семен. — Войну прошел... Мне б твою грамоту, медали, выходку твою, да я бы за пять лет район возглавил. А то в каком-то потребсоюзе году не мог продержаться. Письмо прислал — «братка, выручай, покрой растрату». Не-ет, милок, забыл, как топтал меня с дружками своими? Забыл, так я помню. А теперь — «спаси, пропаду!». Сам залез, сам и выкручивайся. Героем ходил! Ничего, похлюпай, вспомнишь брата! Поймешь жизнь. Это тебе не плясать».
Так и шло-катилось время. Мать с отцом умерли, брат отбывал сам, от деревни тайгой отгорожен, жена — чужой человек. И остался он один, сам по себе. Правда, дети подрастали, но еще неясно было, что из них получится. А в деревне разговоры всякие, кивают, пальцами указывают. «От зависти, — давно определил Семен. — Когда бы жили, как я, не бесились бы. Не умеете, а я не виноват. Какое мое дело?..»
Так жил он, охотничая войну и после долго еще, лет десять, а потом начались всякие изменения в районе, район соединили с другим, центр перенесли ближе к железной дороге, начальства прежнего не стало, колхозы преобразовали в совхозы, а в охотниках-заготовителях не было больше надобности.
Но и тут Семен не оплошал. В совхоз не пошел, устроился опять же заготовителем, или агентом по заготовкам, как говорили тогда. Стал ездить по деревням, скупая у населения шерсть, кожу, овчины, тряпье разное. Объехал деревни, собрал товар, сдал на базу — и до следующего раза. Всем была хороша работа: лошадь в руках, поехать надо куда — запряг, поехал. Времени свободного много, а главное — выгода! Зарплата невелика, а желающих пойти в заготовители много находилось, кроме зарплаты, кое-что оставалось. Дела по деревням большей частью вел Семен с бабами. Примет овчину третьим сортом, сдаст вторым. С тряпьем еще лучше. Кто станет дознаваться цену, копейки считать. Еще и спасибо говорили. Купит баба на выручку соли пачку, брусок мыла, спичек, пряников килограмм ребятишкам и рада, что так выгодно продала рванье. Десять лет, как десять дней, отработал на заготовках. Надоело! Разъезды, да и народ дотошней стал: копейку не обронит. Передал дела другому. И только после этого стал как бы на свою деревню работать. До пенсии самой плотничал: дворы ремонтировал скотные по осеням, сани делал, как отец когда-то, срубы ставил. И все спешил, а не суматошно, а с умом, рассчитывая, наперед загадывая, делая любую работу хоть с малой для себя, но выгодой. А когда подошло время оформлять пенсию, когда принесли первые деньги, очнулся враз — старость! Вот как.
И впервые за годы все эти, такие напряженные, посмотрел на себя. Уж и сила не та, сноровка, полысел, плечи обвисли, зубов скольких недостает. А что поделаешь? Шестьдесят лет! То-то все был здоров и проворен. Кипело все в нем. Думал, конца жизни не будет. А она...
И еще три года прошло незаметно, неинтересно совсем. Немного, да и на печь — одно занятие. Он посмотрел пристально и на Фросю, жену свою, — старуха. Да-а. Время всех сравняло.
Состарившись, выйдя на пенсию, Семен уже ничем не отличался от ровесников, когда-то, как считал он, смотревших на него с завистью. Был таким же стариком, как и они. Да и ровесников-то почти не осталось. Одни не вернулись с войны, тот уехал, этот умер — ранен был, да и годы, возраст. С некоторыми Семей плотничал еще, зарабатывая пенсию. Говорили о том, о сем, войны не касались, а если и затевали, никто не напоминал, что вот они воевали, а он в деревне жил, да как жил! Молодым — чувствовал Семей — он был совсем неинтересен, для них он был просто старик Игнатов, который, говорят, когда-то охотился ловко и еще что-то там делал, но это было давно, и их не касалось. Случалось, во хмелю Семен начинал рассказывать, как долгие годы был здесь хозяином тайги, как мог без передыху сорок верст гнать лося, а его мало кто и слушал. Ну, охотился и охотился. Что с того? Время было такое, голод, охота подспорьем служила тому, кто имел возможность заниматься ею. А сейчас нужды особой пег, мало интересуются, ребятишки пугают по болотам уток, так это забава. Да и дичи мало совсем. А ты поохотился от души — вспоминай себе...
Это молодые. И сыновья его так же рассуждали. Вот на кого надеялся Семен! Три сына, а ни один не удался в него, не перенял ружья. «В деда пошли», — злился. А младший не в отца и не в деда, а еще к пущему недовольству Семена, в дядюшку своего, Лоскута. Отслужил армию, вернулся и пристанища себе не найдет. Это ему нехорошо, то не подходит. А интересно выпить каждый день, да с девками до утра прошастать, да поскандалить с кем возле клуба. А Семен виноват — сына плохо воспитал!
— Так ты что же, и станешь болтаться всем на смех, как дядя твой? — спросил Семен меньшого. — Так же, видно, прожить хочешь? Тот тоже с выпивки начинал и до тюрьмы докатился. Гляди, тебе жить! Дядя твой по задворкам ошивается, как собака побитая. Присоединишься к нему, гляжу. Недалеко осталось.
— А ты на себя посмотри, — ответил сын. — Ничуть ты не лучше дядьки прожил. Хоть сыто и в тепло. В деревне что говорят? Не слышал никогда? Послушай. Тебе за меня стыдно сегодня. А нам за тебя, папаня, давно уже всем стыдно. Вот! — И засмеялся. Над отцом.
Семен трепанул его по загривку, но сыновья — между собой они дружно держались — встали рядом, один сбоку зашел, половчее чтоб, и старший, которого Семен запарывал, бывало, сказал, глядя в сторону:
— Смотри, батя, нарвешься! Не век нам от тебя убегать-прятаться. Повластвовал, хватит. А?..
