Сын аккордеониста

type='note'>[7] из Сан-Франциско, «все, и особенно крестьяне, продолжали балдеть». Наряду со своими древними словами Убанбе и Опин употребляли теперь и новые, которые они выучили во время трансляции боя: удар ниже пояса, клинч, левый апперкот, прямой удар, Кассиус Клей, Сонни Листон.

«Кассиус Клей! Ни о ком другом теперь и не говорят, Кармен! – сказал моей матери дон Ипполит на репетиции хора, через несколько дней после боя. – Что это за тип такой? Новый Мессия?» К счастью, священник не появился в церкви в шесть часов вечера в то Пальмовое воскресенье, ему не пришлось огорчиться, узрев Убанбе – Кассиус Клей – и Опина – Сонни Листон, – изображавших боксерские удары прямо перед алтарем. Потому что среди наказанных было несколько человек, которые не видели поединка по телевизору, и им хотелось знать подробности.

Главный витраж светлых тонов постепенно темнел. Пламя восковой свечи, зажженной на алтаре, казалось, набирало силу. «А на этом ты бы смог, Давид?» – спросил меня Лубис. Он стоял возле лесЂницы, ведущей на кафедру, рядом с фисгармонией.

Убанбе принялся кричать, словно он был в каком-нибудь пустынном месте или в лесу. «Что ты болтаешь, Лубис? Почему ты хочешь, чтобы он играл на этой штуковине? Хватит ему аккордеона!» Разговор о боксе возбудил его, ему хотелось поднять шум. «Да будет тебе известно, я играю на такой штуковине в часовне гимназии. Я с ней хорошо знаком», – возразил я.

Я вспомнил песню, Черные ангелочки, которая стала популярной во всей Испании в исполнении кубинского артиста по имени Антонио Мачин. И подумал, что она очень даже подходит для церкви. Я сел за фисгармонию и начал играть.

И тогда случилось нечто невероятное. В церкви воцарилась тишина, глубокая тишина, в которой беспрепятственно разливалась мелодия Черных ангелочков. Я поднял голову: на меня пристально смотрел дон Ипполит. Он стоял прямо передо мной, руки его были скрещены. Убанбе, Панчо, Опин и остальные крестьянские ребята вернулись к скамье. Стоя на коленях, наклонившись вперед, они, казалось, истово предавались молитвам.

Я оторвал руки от клавиатуры и поднялся. «Нет, Давид, не вставай. Это очень красивая мелодия», – приветливо сказал мне дон Ипполит. Он тоже знал толк в музыке. Ведь он получил образование в Комильясе, в университете Братства Христова. Я повиновался и продолжал играть. «Твоя мама кое-что мне рассказывала, но я не думал, что ты делаешь это так хорошо, – сказал дон Ипполит, когда я закончил, в Почему бы тебе не приходить по воскресеньям на утреннюю службу? Ты бы мог играть эту мелодию во время церемонии причастия».

Дон Ипполит был высокий, с белыми вьющимися волосами. Он повернулся к хорам. «А как у тебя с органом?» – «Плохо», – ответил я. Он пожал плечами: «В любом случае сейчас ты не смог бы сыграть на нем. Он сломался. По прошествии целого века», – «Ну так разве он не имел права сломаться после века работы?» – прокомментировал Убанбе. Он покинул остальных, стоявших на коленях у скамьи, и подошел к нам. Священник слегка похлопал его, как ребенка; по щеке. «Сделаем так, чтобы его починили, когда соберем необходимую сумму. И тогда я научу Давида играть. Он вполне может стать хорошим органистом. Ну, что скажешь, Давид? – добавил он, обращаясь ко мне. – Придешь в церковь играть на фисгармонии?» Я ответил ему, что приду.

II

Я рассказал о пещере, скрывавшей внутри себя водоем, и о том, что случилось в Пальмовое воскресенье в церкви Обабы; но вообще-то у меня было мало возможностей наслаждаться обществом моих крестьянских друзей. Вдохновленные советом школьного психолога, мои родители всячески старались подобрать мне другую компанию: меня то посылали на лесопильню учить Адриана кататься на велосипеде – «Нужно помогать тем, кто в этом нуждается», – то на собрание молодых аккордеонистов или на частные уроки французского языка, которые Женевьева, мать Мартина и Терезы, организовала в гостинице. Я же, вопреки всему, настойчиво искал возможность проводить больше времени с Лубисом, Панчо и Убанбе.

Когда пришло время экзаменов за пятый курс бакалавриата, я пришел к матери и попросил у нее разрешения позаниматься в Ируайне. «Там я смогу лучше сосредоточиться. Отвлечь меня смогут только лошади, но, по правде говоря, я не думаю, что они будут это делать». Она взглянула на меня поверх очков: «А где ты будешь питаться?» Она сидела у одного из окон мастерской, и на коленях у нее лежало свадебное платье, украшенное вышивкой. «Я поговорю с Аделой», – сказал я. Адела была женой пастуха и, как Лубис, Панчо и Убанбе, жила в этом сельском районе. Именно она готовила еду для дяди Хуана, когда тот приезжал из Америки. «Так ты мне разрешишь?» – вновь спросил я. Мама пребывала в нерешительности. «Мне нужно много времени, чтобы как следует выучить физику. Этот год очень сложный», – настаивал я.

Слово учеба было священным для моей матери. Она относила свою славу хорошей модистки на счет того, что имела диплом курсов кройки и шитья, и на стене мастерской был вывешен листок с изречением, адресованным ученицам: «Знание не занимает места». С другой стороны, ей льстило, что я проявляю любовь к ее родному дому. И она согласилась.

Вначале это были только отдельные вечера; затем целые дни; а потом, когда в конце июня приехал дядя Куан, мои визиты стали растягиваться на три-четыре дня. И они не прекратились после окончания экзаменов. В течение лета я много раз проделывал путь до Ируайна.

Анхель – я предпочитаю называть его по имени, чтобы не говорить «отец», – очень на меня рассердился. «Ты снова прохлаждаешься на ферме. А аккордеон оставлен на стуле и умирает со смеху». Он называл Ируайн «фермой», хотя там были только лошади. Мама не уступала: «Тебе известно мое мнение, Анхель. Музыка это хорошо, но не она самое важное в мире. Ты же видел, с какими хорошими отметками он закончил учебный год. А на днях я позвонила мсье Нестору, и он сказал мне. что мальчик многому научился». Мсье Нестор был преподавателем, который обучал нас французскому в гостинице. Это было единственное условие, которое мне поставила мама: где бы я ни был, на вилле «Лекуона» или в Ируайне, я не смел пропускать занятия.

Анхель замолчал. Он располагал полной свободой, мог посвящать свое время музыке или политике, но не принимал участия в моем воспитании. Если у моей матери возникала необходимость поговорить с кем-то по какому-либо поводу, она шла в церковь посоветоваться с доном Ипполитом или же звонила дяде Хуану в Калифорнию. Вернее, со священником она беседовала в некоторых случаях, а со своим братом всегда. Они очень любили друг друга. Больше, чем обычно брат и сестра. Анхель подчас посмеивался: «Вы так хорошо ладите, потому что он живет в Калифорнии, а ты, Кармен, здесь. На расстоянии в десять тысяч километров отношения складываются проще». Моя мать решительно это опровергала, приводя всегда один и тот же аргумент: «Ему было девять лет, а мне семь, когда мы потеряли родителей и остались одни в таком заброшенном месте, как Ируайн. С тех пор нас водой не разольешь».

Такое заброшенное место, как Ируайн. Это была маленькая зеленая долина, совершенно буколическая, будто специально созданная для того, чтобы там нашли приют «счастливые селяне» Вергилия. Чтобы добраться туда, нужно было ехать по шоссе, ведущему из Обабы в Сан-Себастьян, и через два километра свернуть на дорогу, которая не значилась даже на областных картах. Вскоре, сразу за каштановой рощей, возникал поселок, ряд деревенских домов, расположенных по обе стороны от небольшой речушки и окруженных лугами и кукурузными полями. Дом моей матери и дяди Хуана был самым последним. За мостом, как раз перед дверью нашего дома дорога заканчивалась. И все вновь становилось горами и лесом – теперь это были буки, а не каштаны.

Каждый раз, когда я брал велосипед и ехал в тот дом, я чувствовал, что пересекаю границу, вторгаюсь на территорию, где царит прошлое. И не только из-за друзей, которые там жили – Лубиса, Панчо, – Убанбе, – но и из-за всех остальных жителей этого местечка. Все они были древними. На кухне у Аделы. жены пастуха, которая готовила мне еду, часто можно было услышать рассказы о волках; в первом