Сын аккордеониста

вернулся домой и построил гостиницу. И она принадлежала ему, пока Берлино с помощью военных у него ее не отнял. Этот Берлино – настоящий вор. Преступник».

Он направился к лошадям, и я пошел за ним. Дойдя до моста, дядя остановился и сказал мне на ухо, будто боясь, что Лубис или дети Аделы наблюдают за нами. «А разве то, что он делает сейчас, не грабеж? Во сколько обойдется новое спортивное поле? Хотел бы я знать, сколько денег он положит себе в карман». – «Ты уверен?» – спросил я, немного напуганный. Он говорил о Берлино. Но ведь Берлино был неразлучен с Анхелем. Кроме того, как один из представителей властей Обабы, Анхель имел отношение ко всем коммунальным работам, которые велись в городке. «А как же иначе! – воскликнул дядя, повысив голос. – На проведение этих работ не было объявлено никакого конкурса. Все было непосредственно передано одному предприятию. Где это видано? Это не что иное, как жульническая договоренность между фашистами. В Калифорнии такое не проходит». Он двинулся вперед, будто неожиданно заспешил, и начал кричать. Он звал каждую лошадь по имени: «Блэки! Фараон! Зиспа! Ава! Миспа!» Его любимцем был Фараон, крупный конь белой масти. Лошадь высунула голову над изгородью, и дядя дал ей кусочек сахара.

«Почему бы тебе не поучить Давида ездить верхом?» – сказал он, обращаясь к Лубису. «Давайте я его поучу!» – громко закричал старший сын Аделы, Себастьян, не дав ответить Лубису. Это был мальчик с вьющимися волосами, к которому моя мать обращалась с особой нежностью, потому что он напоминал ей «ангелочка Мурильо». Но хотя ему было всего десять лет, он, не переставая, отпускал крепкие словечки, воровал папиросы, дерзко отвечал всякому, кто вставал у него на пути. В действительности он не имел ничего общего с тем кротким мальчиком, что появлялся на вилле «Лекуона» с сыром и яйцами, которые мы имели обыкновение покупать у его матери. «Сомневаюсь, что ты умеешь ездить верхом», – поддразнил его дядя. «Да получше тебя, старик!» – «Ik baino obeto, agurial» – сказал в ответ Себастьян. Лубиса передернуло. Разговаривать в таком тоне со стороны мальчишки было явным проявлением неуважения. Слово aguria в значении «старик» имело пренебрежительный смысл. Но дядя не придал этому значения. «Верхом на овце я тебя себе представляю, но на коне – нет», – сказал он, подмигивая нам. Себастьян выкрикнул, одно из своих словечек. Затем прыжком преодолел частокол и взобрался на Фараона. «Стоять, лошадка!» – приказал дядя Хуан.

Все усилия мальчишки были напрасны, Фараон не сдвинулся с места. Младшие братья Себастьяна, двойняшки, расхохотались. «Вот это да, ничего себе, Себастьян!» – воскликнул один. «Вот это да, ничего себе, Себастьян!» – повторил его брат-близнец. Суровым тоном Лубис попросил мальчишку слезть с лошади: «Ты что думаешь? Что мы все пойдем на поводу у твоих глупостей? Ну-ка, убирайся отсюда немедленно!» Себастьян поспешно вернулся к нам и вызывающе сказал дяде: «Если хочешь, давай поспорим. Только без мошенничества, а?» Близняшки снова рассмеялись.

«Ты думаешь, дома разрешат тебе ездить верхом?» – спросил меня Лубис. Ему ответил мой дядя: «Это ты из-за аккордеона? Не беспокойся по этому поводу. Моя сестра говорит, что Давид предпочитает книги. И правильно делает. Играть на аккордеоне – это, конечно, замечательно, но читать книги полезнее». – «Я очень хочу научиться, – сказал я. – Мне завидно, когда я вижу, как ты ездишь верхом». Все пять лошадей следили за нами в ожидании кусочков сахара. «Хочешь, начнем прямо сейчас? – спросил меня Лубис. Он посмотрел на дядю. – Вы собираетесь сейчас ехать верхом?» Дядя ответил, что нет. «Тогда я возьму Фараона. Ему нужно размяться». Он ловко вскочил на коня, как настоящий жокей. «Подожди меня минутку, Давид. Я принесу седло из павильона».

Павильоном называли конюшню, дядя Хуан велел построить ее целиком из дерева, «как в Америке». Она стояла немного выше дома и снаружи напоминала маленькую церковь. Внутри она была очень функциональной: три стойла с одной стороны и еще три с другой. А посредине широкий проход.

«Давиду лучше учиться на Аве», – предложил дядя Хуан. «Согласен. Она спокойная», – сказал Лубис. «А что же я, Хуан? Мне ты не дашь поездить верхом?» – Себастьян смотрел на дядю, задрав подбородок. «Поступай как хочешь, посмотрим, удастся ли мне сохранить спокойствие». – «Ну тогда я возьму Зиспу». В отличие от Авы, Зиспа была кобылкой нервной и во время бега могла неожиданно рвануть. «А нам ты не разрешишь?» – спросил один из близнецов. «Нет!» – отрезал дядя. «Тогда дай нам что-нибудь сладенькое для мамы», – попросил другой. Адела звала их от дверей дома. «Вот вам! Для вашей мамы!» – сказал ехидно дядя, давая каждому по кусочку сахара, и близнецы убежали.

Дядя взял меня за руку. Он вновь был очень серьезным. «Послушай, Давид. Никому не рассказывай о тайнике. Абсолютно никому». Я дал ему слово. «Во всяком случае, я убежден, что войн больше не будет», – глупо добавил я. Он улыбнулся: «А ты что думаешь, что можно знать о чем-то заранее? Что в тридцать шестом мы все высовывались из окошка, чтобы посмотреть, когда же раздастся первый выстрел?»

IV

Моя мать, Кармен, часто говорила: «Я думаю, что у нас кроме глаз, которые на лице, есть еще и другие, ночные глаза, которые показывают нам образы, вносящие в душу сумятицу. Потому-то я и боюсь ночей: не могу вынести то, что видят мои вторые глаза». Возможно, я унаследовал ее характер, потому что со мной происходит то же самое, как раз с того дня, когда дядя показал мне тайник и рассказал о войне. Вскоре после этого я стал бояться ночи, ибо мои вторые глаза показывали мне мрачное место, которое не давало мне спокойно спать: отвратительную пещеру, наполненную мрачными тенями и нисколько не походившую на то восхитительное место, что показали мне Лубис и Панчо. Там был американец; там были также девять расстрелянных, о которых упоминала Сусанна; там, наконец, был отец Терезы и Мартина, Берлино, и мой отец, Анхель. В моем воображении первые плакали, а вторые смеялись.

В спорах, которые мы часто вели с Хуаном на протяжении моих первых лет в Стоунхэме, я высказал ему в достаточно резкой и неучтивой форме упрек по поводу того, что он счел возможным так жестко и безжалостно пробудить меня ото сна. Его тогдашний рассказ, говорил я ему, заставил меня подозревать Анхеля в участии в преследованиях и расстрелах времен гражданской войны; а ведь ни один подросток не готов к этому, как бы ни был он далек от отца. Но теперь я вновь обдумываю все это и полагаю, что дядя поступил правильно: не подозревая отца, я не стал бы бороться. А не борясь, не стал бы сильным. Не став же сильным, я не смог бы двигаться вперед.

Однажды, когда мы сидели в Стоунхэме под навесом, Мэри-Энн сказала дяде: «Давид должен был повзрослеть, это несомненно, но можно было бы и подождать с плохими известиями. В двадцать лет он был бы лучше подготовлен для этого, чем в пятнадцать». Дядя ответил: «Ты думаешь, пятнадцать лет это мало? Мне было восемь, когда я начал работать». Мэри-Энн ответила: «Так или иначе, тебя не слишком-то заботило его взросление. Ты с ним заговорил об этом из политических соображений. Ты совершил акт обращения в веру, чтобы Давид не перешел на другую сторону». Дядя на это: «Да, у меня есть свои убеждения, но я никогда не был настолько политизированным. Ну а кроме того, что я мог еще сделать? Оставить ребенка в руках Берлино, Анхеля и всей этой фашистской банды?» Ребенка. Хуан сказал это, сам того не желая. Для меня это было лучшим доказательством того, что в тот день, когда он выступил вестником случившегося на войне, он мыслил еще и как отец.

Тем летом было немало душных дней, и нам с Лубисом нравилось ездить верхом по горам в окрестностях Ируайна, где мы могли наслаждаться прохладой леса. Вначале, когда я еще с трудом сидел в седле, мы выбирали дороги ближе к подножию, широкие и довольно ровные; затем, по мере того как я становился увереннее, мы стали ездить более труднопроходимыми путями. «Сегодня мы доберемся до самого высокого места в лесу», – сказал мне Лубис спустя десять дней. Мы так и сделали: свернув с дороги, вскарабкались на склоны. Начиная с этого момента мы стали передвигаться совершенно свободно, проникая в доселе неведомые места.

Мы седлали Фараона и Аву и с утра выезжали в горы и иногда – о, радостное мгновение! – встречали, в лесу Убанбе, Панчо или того же Опина, которые валили деревья для лесопильни. Вскоре мы решили встречаться с ними где-то около одиннадцати часов, когда они делали перерыв в работе, чтобы