Сын аккордеониста

как сказал мне Мартин, были старыми клиентами гостиницы. Она призналась, что испытывает зависть, видя нас с книгами по искусству, потому что обожает искусство. «Нам не остается ничего другого. У меня в сентябре экзамен, и на карту поставлен авторитет Давида как преподавателя», – объяснил ей Мартин, подмигивая мне. Синьора Соня не очень хорошо его поняла. Она решила, что нам обоим предстоит сдавать экзамен, и предложила себя в качестве преподавателя. «Я очень любить искусство. Може объяснять Возрождение за пет часи». Она изъяснялась на смеси итальянского и испанского.

Мартин предложил ей сигарету, которую синьора Соня, не колеблясь, взяла. «Если вам так нравится искусство, почему вы приезжаете в эти горы Обабы? – спросил ее Мартин. – Почему вы не едете в Грецию посетить Парфенон, как это сделал наш преподаватель по французскому языку?» Синьора Соня повернулась к горам, которые только что упомянул Мартин. «Dio и il miglior artista» – «Бог – лучший художник!» – воскликнула она, раскрывая объятия, словно хотела вместить в них все горы. «Только не вздумайте сказать это Терезе, – предупредил ее Мартин. – Она очень сердита на Бога за то, что он сделал ее хромой». Синьора Соня вздохнула: «Poverina mia, Teresa» – «Бедненькая моя Тереза». Мартин положил руку на плечо женщины. «Я бы не сказал, что она очень бедненькая. Знаете, как она высказалась недавно за обедом, когда я рассказывал родителям о клубе, который собираюсь открыть на побережье?» Синьора Соня затянулась сигаретой и отрицательно покачала головой. «Она посмотрела мне прямо в лицо и сказала: «И сколько шлюх у тебя будет в этом клубе?» Именно этими словами. Женевьева чуть не упала, а Берлино поперхнулся супом. Но никто не осмелился ничего сказать. Если моя сестренка рассердится, берегитесь. Так что бедненькой, или poveriпа, ее не очень-то назовешь».

Пока я читал детективные рассказы в своей комнате на вилле «Лекуона», выпало много дождей, и горы, открывавшиеся с террасы, были очень зелеными. Вдали, по направлению к Франции, цвет менялся, горы становились синими или серыми. Poverina mia, Teresa. Вздох итальянской дамы засел у меня в голове.

Мартин принес пепельницу с одного из столиков кафе и предложил ее синьоре Соне, чтобы она бросила туда окурок. «Ну так как мы договоримся? Вы нам поможете с искусством?» – спросил я ее. «С большим удовольствием. Кроме того, я не знаю, чем мне заняться. Вы же знаете, мой муж со своими друзьями только и делают, что посещают официальные обеды». – «Почему?» – спросил я. «Ты прямо как дурак, Давид. Ты что, не знаешь, что эти итальянцы сражались во время войны вместе с нашими отцами? Они товарищи по оружию». – «Io odio la guerra» – «Я ненавижу войну», – сказала синьора Соня. Мартин вновь подмигнул мне. «Но, по-видимому, была в ней и хорошая сторона, не так ли? Ваш муж в Испании, вы одна в Риме, вам всего тридцать лет, столько мужчин вокруг, взгляды на улице…» Синьора Соня рассмеялась, поднеся к виску указательный палец. «Martin и pazzol» – «Мартин сумасшедший!» – сказала она, удаляясь от нас. «Давид, этим сеньорам следует доставлять немного радости в жизни, – сказал Мартин. – Это мой следующий проект. Клуб, где зрелые дамочки будут получать удовольствие, созерцая красивых официантов. Не здесь, Давид. Здесь такое пока невозможно. Но в Биаррице или Аркашоне это вполне реально. Я убежден». Я знал Мартина с самого детства и все еще не переставал удивляться ему.

Выражение его лица изменилось. «Тереза злится на меня. Поскольку на Боге она не может ничего выместить, вымещает на мне. Словно она хромает по моей вине. Мне она надоела. С тех пор как она заявила о шлюхах, Женевьева стала что-то подозревать. Говорит, что уж на публичный-то дом она не собирается давать денег». Я предложил продолжить занятие. Сентябрьские экзамены неумолимо приближались. «Ты прав. Если я сдам выпускные экзамены, Женевьева ни в чем мне не откажет». И мы принялись повторять основные идеи экзистенциализма Поговаривали, что эта тема выпадет на экзамене по философии.

Тереза. Я совсем не видел ее в гостинице и стал уже бояться, что она сердита на весь мир, а не только на Бога или своего брата Мартина; и особенно зла на меня, поскольку я не подавал признаков жизни после своего единственного за все лето визита. Мне даже пришло в голову воспользоваться каким-нибудь предлогом, чтобы достать письма Берлино через Мартина, сказав ему, например, что я изучаю графологию и мне нужны образцы различных почерков для практических упражнений; но я так и не решился на это. Я уже готов был отступиться от своих намерений, когда столкнулся с Терезой на гостиничной стоянке.

На ней было очень короткое черно-белое платье Она преодолела те несколько метров, что отделяли ее от меня, медленно, шаг за шагом. Последствия болезни теперь проявились заметнее; ее правая нога стала тоньше левой.

Здороваясь, мы поцеловались. «На сегодня у тебя нет никаких обязанностей. Мужчины уехали в Мадрид, а Женевьева в По», – сообщила она мне. «Я ничего не знал», – сказал я. «Нет? А ведь твой отец тоже поехал. Они все заняты подготовкой к открытию спортивного поля и памятника». – «В последнее время я не слишком много разговариваю с родителями», – признался я. Тереза состроила гримасу: «Значит, ты как я. Я с Женевьевой тоже очень мало разговариваю». – «Но Мартин не сказал, мне, что собирается уехать». – «Думаю, отец пригласил его в самый последний момент. Видимо, поэтому он тебя и не предупредил. – Тереза рассмеялась. – Ты хоть понимаешь, Давид? Как глупо. После того как мы не виделись столько дней, мы тратим время на разговоры о людях, которые этого не стоят».

На террасе было полно отдыхающих, и Тереза предпочла пойти в сад. Идя рядом с ней, я остро ощущал преодолеваемое нами расстояние, любую неровность поверхности; когда мы подошли к каменной лестнице, что вела с террасы в сад, ее ступеньки показались, мне высокими как никогда. В какой-то момент при спуске я протянул Терезе руку; но она отвергла мою помощь и продолжала путь самостоятельно.

Тереза говорила о том, что сейчас читает. На тумбочке в ее комнате, сказала она, лежит целая стопка книг, но с тех пор, как ей в руки попали романы Германа Гессе, она не может читать ничего другого. «Почему так далеко от меня все, что мне нужно для счастья? – процитировала она. – Спокойно, Давид, – продолжила Тереза. – Не делай такого лица. Это всего лишь фраза, которую я прочла у Гессе». – «А какое я сделал лицо?» – «Лицо преподавателя, вот-вот готового потерять терпение». – «Ну что ты, ради бога!» – возразил я. «Вот ты уже и сердишься на меня, Давид, – сказала она. – Ты все время сердишься». – «Тереза, это неправда». – «Нет, правда. В тот день, когда ты приходил сюда, ты тоже рассердился. Только потому, что я показала тебе тетрадь твоего отца». Я жестом попросил ее замолчать, но она продолжала: «Я знаю, что поступила плохо. Но мне надо было отомстить. Я была просто обязана ответить тебе на зло, которое ты мне причинил. В противном случае ты бы потерял ко мне всякое уважение. Я сделала это, чтобы завоевать твое уважение». Она говорила торопливо, не давая себе возможности перевести дыхание. «Пожалуйста, успокойся». – «Не будем ссориться, Давид», – сказала она. Уже шепотом.

В саду были круглые клумбы с красными цветами, изгороди, увитые розами, магнолии, которые рядом с высокими буками леса казались изнеженными, хрупкими. Кроме того, на другом конце сада была еще одна площадка, гораздо меньше, чем верхняя, на которой стояли три деревянные скамейки. Мы с Терезой уселись на средней из них. Перед нами простиралась долина Обабы и горы, отделявшие нас от Франции.

«Моя хромота очень заметна, правда?» – сказала она. «Мне так не кажется», – ответил я. «Ты помнишь, Давид? В детстве вы, мальчишки, играли здесь в футбол, и когда мяч скатывался по склону, я бегала за ним». Два воробья уселись на ограде перед нами. «Они прилетают за крошками, – объяснила Тереза. – Кухарка собирает для них кусочки хлеба, которые остаются на столах. У дверей кухни поджидает целая стая». Словно подтверждая ее слова, обе птички полетели по направлению к гостинице, едва Тереза закончила свою фразу. «Не беспокойся, – сказал я. – Через месяц, когда ты поправишься, мы сыграем здесь в футбол, и если у нас укатится мяч, мы отправим тебя на поиски». Тереза вытянула ноги: «Видишь? Правая как будто обструганная. Я бы сказала, она на целый сантиметр тоньше». У нее были красивые стройные ноги; но казалось, они принадлежат разным людям. Она придвинулась ко мне и положила голову мне на плечо. «Мне нанесен очень тяжелый удар, Давид», – сказала она тихо.

Какое-то время мы неподвижно сидели в этой позе. «Я знаю, Тереза. Но это пройдет. Мужайся», – наконец сказал я ей. В определенных обстоятельствах было лучше и честнее прибегнуть к штампам. «Самое