Сын аккордеониста

камне, я на другом. Хосеба теперь курит темный табак вместо ароматических трав, которые он курил раньше.

Он молчал, я тоже. Ветер внезапно прекратился, и трава и цветы перестали шевелиться. И тогда, словно она только и ждала этого мгновения, в уголке кладбища вспорхнула бабочка и полетела прямо к нам. Казалось, она хочет сесть на мой лоб или на лоб Хосебы. Но нет. Она пролетела над нашими головами и исчезла в листве дерева.

Я обрадовался, и мне захотелось объяснить Хосебе, что бабочка, вне всякого сомнения, монарх, из тех, что мы выпустили на свободу в день рождения Лиз, неожиданно вылетела из места, где было захоронено слово mitxirrika – «бабочка» на языке крестьян Обабы, – словно она воскресла или, точнее, предстала во плоти, чтобы вновь отправиться в полет из своей маленькой могилки. Но я промолчал. Не так-то просто объяснить старому другу обычай хоронить слова в спичечных коробках, каким бы простым ни было это объяснение. Мэри-Энн прекрасно знает: я сделал это исключительно из педагогических соображений. Я хотел, чтобы мои дочери заинтересовались моим родным языком. Желание, которому, если только не произойдет больших перемен, никогда не суждено сбыться. Поведение Лиз не оставляет места надеждам.

После того как бабочка пролетела над нами, я заметил, что Хосеба еще больше углубился в себя Я спросил его, о чем он думает, и он ответил, словно цитируя кого-то: «Неприкаянно бродят мысли мои они приходят и уходят…» Но в случае с Хосебой никогда не знаешь. Его цитаты обычно всего лишь его собственные изобретения, необходимые для того, чтобы разрядить ситуацию. Это его давнишняя привычка. «Неприкаянный. Мне это слово нравится», – сказал я ему, и наш разговор принял тон бесед, которые мы вели тридцать лет тому назад в Бильбао.

Он подошел к могиле Хуана и вслух прочел надгробную надпись: «У меня была только одна жизнь. А нужны были бы две». Он спросил меня, не я ли сочинил ее. «С помощью Мэри-Энн». – «В таком случае, вы в хорошей форме. Мне очень нравится». Потом он прошел к могилкам хомяков: «А здесь? Кто здесь?» – «Томми, Джимми и Ронни. Хомячки моих дочерей». Он перепрыгнул квадратный метр, на котором были захоронены спичечные коробки, и вышел за территорию кладбища. Почему он вдруг подпрыгнул? Может быть, ощутил присутствие mitxirrika и других слов из Обабы.

«Знаешь, о ком я вспомнил на кладбище?» – сказал он мне позднее, когда мы вышли на дорогу. Я попросил, чтобы он шел помедленнее, я не мог поспевать за ним вверх по склону. «У тебя твои jet-lag уже прошел, – сказал я ему, – а мне сложнее. Ну, так расскажи, о ком ты вспомнил?» Он пошел рядом со мной, приноравливаясь к моему шагу. «О Редине, нашем учителе французского языка. То есть о мсье Несторе».

У меня мелькнула мысль сказать ему о воспоминаниях, которые я написал, но я решил, что еще не время. Я дам ему копию накануне его отъезда из Стоунхэма, чтобы он, если захочет, прочитал их, а потом передал в библиотеку Обабы. «Я часто о нем вспоминаю», – сказал я ему. «Правда?» – «Правда». – «Ты действительно преданный ученик, Давид. Я о нем совсем забыл. Но в марте я побывал на Кубе и там встретил нашего Редина». – «Шутишь», – сказал я. «На фотографии, Давид, не делай такое лицо». Хосеба рассмеялся и хлопнул меня полотенцем по спине.

Потом он рассказал, что изучает отношения баскской колонии с кубинскими писателями и поэтому ездил в Гавану. Поэт Элисео Диего повез его посмотреть дом, в котором на острове жил Хемингуэй, и он смог зайти туда. «Он очень красивый, – сказал Хосеба, – расположен на вершине холма, весь окружен деревьями. Едва зайдя в гостиную, я сразу же наткнулся на большую афишу боя быков в Сан-Себастьяне. Она висела над камином, а справа и слева от нее – другие фотографии, снятые в Стране Басков. На одной из них был изображен сам Хемингуэй в праздничной обстановке, курящий огромную сигару и обхватывающий шею своего спутника, словно с намерением применить к нему прием вольной борьбы. Так вот, угадай, кто был его спутником?» – «Редин?» – «Он самый! С такой же большой сигарой», – сказал Хосеба. «Значит, правда то, что он нам рассказывал».

Я рассмеялся. Просто от удовольствия. Мой учитель французского языка вдруг показался мне более достойным человеком; не таким, как в школьные времена, бедным, несчастным, придумывавшим истории, чтобы как-то приукрасить себя. «Я вспомнил о своем путешествии в Гавану, увидев могилки Томми и других хомячков, – объяснил мне Хосеба. – Хемингуэй делал то же самое с котами. Метрах в двадцати от дома было четыре белых могилки».

Я не заходил в дом Эфраина и Росарио, но увидел под навесом рюкзаки Лиз и Сары. Мэри-Энн потом сказала мне, что обе наши дочери решили переехать: Лиз – потому что хочет там пожить, а Сара – потому что хочет быть рядом со своей старшей сестрой Они простодушны, но причиняют мне боль. Мы тоже, видимо, были простодушны во времена Редина и наверняка причиняли ему боль. Мы немного презирали его. Сам я, хоть и верил в него больше, чем Хосеба и все остальные, высказывался весьма сурово по поводу его поведения. Он мне казался человеком слабохарактерным, иногда даже подобострастным, особенно в своих отношениях с людьми из гостиницы «Аляска». Или с Анхелем. Потому-то я так обрадовался, когда узнал, что история с Хемингуэем была правдой. Видя наше недоверие, Редин, должно быть, думал: «Смейтесь, сколько хотите, молодые люди. Но вполне возможно, что в ваших жизнях не будет и намека на тот блеск, что был в моей». И ему не откажешь в справедливости. Если развлекаться вместе с Хемингуэем это не блеск, то что же тогда такое блеск? И теперь, когда я начинаю думать об этой фотографии, у меня появляется желание выкурить сигару.

3

Этой ночью я видел во сне старика, сидящего у дверей Ируайна. На нем был светлый костюм и гранатового цвета галстук. Ему было лет восемьдесят. «Неужели это вы? Что вы здесь делаете, Редин?» – спросил я, узнав его. «А что же мне делать, Давид? Разве не видишь? Я жду последний поезд». Я широко ему улыбнулся' и сказал, что у него прекрасный вид и чтобы он не думал о последнем поезде, пока ему не стукнет сто лет. Он снял очки и посмотрел на меня в упор: «Надо смириться, Давид. Что еще нам остается делать? Натягивать веревку подобно скотине, чувствующей нож у горла?» – «Вы правы, лучше спокойно ждать», – сказал я. «Ну, разумеется! Смотри! Вот и мой поезд». Я обернулся и разглядел в полутьме вокзал в Обабе и группу молчаливых людей, ожидающих прибытия поезда. Внезапно начальник станции схватил меня за руку: «Садитесь». В испуге я вырвал руку. «Это не мой поезд! Я пришел только проводить этого господина!»

«Спокойно, Давид. Это я», – сказала Мэри-Энн. Мне стоило труда успокоиться. «Я видел сон. Боролся с медведем, чтобы спасти стадо», – сказал я наконец. «Вы, баскские пастухи, всегда такие. Но на этот раз медведь тебя одолеет». Она шутливо набросилась на меня, и мы поцеловались.

За ночью и ее мрачным сном последовал очень веселый день. Мэри-Энн проявляла большую активность. Она позвонила нашим друзьям из Книжного клуба в Три-Риверс, чтобы организовать выступление. Хосеба, со своей стороны, продолжает пребывать в прекрасном настроении. Мексиканцы вволю повеселились, видя, какие усилия ему требуются, чтобы взгромоздиться на лошадь. «Ненавижу этих гигантских животных!» – повторял он. «Леандро, приведи-ка сюда пони», – попросил Эфраин одного из своих товарищей. Хосеба стал кричать: «Нет, не надо пони, Леандро. Собаку! Или лучше кошку, они все- таки пониже будут!» Мы все смеялись. Потом я увидел, как Хосеба выходит из загона в широкополой шляпе на голове.

В череде воспоминаний мне на память пришел один факт из нашей жизни, который я полностью забыл. Однажды мы с Трику и Хосебой зашли к одной гадалке, чтобы та раскинула нам карты, и Хосебе выпал бубновый туз. «Ты несешь в себе солнце – сказала ему гадалка, сеньора Гульер. – Что бы ты ни делал, все у тебя получится». – «Значит, в тюрьму он не попадет», – с серьезным лицом сказал Трику Он уверовал в сеньору Гульер с тех пор, как, еще в детстве, стал свидетелем того, как она угадывала истории болезней его одноклассников. Он часто приходил к ней за советом и безоговорочно следовал им. Сеньора Гульер вновь раскинула карты, и лицо ее стало озабоченным. «Карты говорят, что вы все трое попадете в тюрьму». Она передала колоду мне. «Перемешай, пожалуйста». Потом попросила то же самое у Трику. Наконец, она обратилась к Хосебе: «Возьми карту, любую, какую хочешь, и положи ее на стол». Хосеба