Сын аккордеониста

По ту сторону моста, в Сосалито. Сходи туда поужинать и передай ему привет». – «Посмотрим, смогу ли я сходить. Но как называется ресторан?» – «Догадайся». – «Герника?» – «Тебе приз». – «Если я пойду, передам от тебя привет». – «Договорились. Будь осторожен на шоссе». Он повесил трубку.

Погода стояла дождливая, такая же, как во время моей первой встречи с Мэри-Энн. Я представил, как она в прозрачном дождевике в поисках подарков разглядывает витрины в районе Хэйза или Юнион-сквер, думая о своем друге из Нью-Гэмпшира. Пойдут ли ему широкие рубашки, выставленные в «Кастро»? Понравится ли ему последняя пластинка симфонического оркестра Сан-Франциско?

Гостиничный будильник показывал четырнадцать минут шестого. Я прикурил сигарету и сел возле большого окна. Если Мэри-Энн не позвонит в течение часа или даже раньше, если она не позвонит до шести, она уже не позвонит никогда.

Суда, бороздившие гавань, оставляли за собой ровные кильватерные следы, белесые линии на серой поверхности. У меня в голове возникло видение, оставляющее еще более легкий след, чем кораблики в гавани: я увидел, как прогуливаюсь по городу и неожиданно на каком-то углу сталкиваюсь со Стивом Маккуином и Али Макгроу, которые идут, взявшись за руки, не замечая моросящего дождика. Я увидел Хосебу, который обернулся, чтобы посмотреть им вслед, и сказал: «Мне бы хотелось быть таким же счастливым, как они». Я даже вспомнил плащ, который в тот день был на Али Макгроу. Он был не прозрачным, как у Мэри-Энн, а белым, цвета сливок.

Я позвонил портье, чтобы заказать столик в ресторане, который мне порекомендовал Хуан. Я произнес по буквам название ресторана в соответствии со старой орфографией – G-u-e-r-n-i-c-a, – но при этом отметил, что, возможно, он пишется по-другому, без и и с k. «На сколько человек желаете заказать столик?» – спросил меня портье. Он производил впечатление настоящего профессионала. «На двоих». – «На который час?» – «На восемь». – «Я позвоню вам, чтобы подтвердить заказ». Портье повесил трубку.

У меня в памяти всплыло другое воспоминание. Мужчина, практически не умещающийся на своем сиденье, обращается ко мне в купе поезда. «Знаете, почему я такой толстый? – спрашивает он. – Так вот, однажды я пригласил девушку пообедать, а она оставила меня с носом. Я испытал такую досаду, что заказал два первых блюда, два вторых, два десерта, как если бы она пришла на свидание. Так начался мой стремительный путь к ста пятидесяти килограммам». – «То есть вы растолстели от любви». – «Вот именно». Воспоминание кануло в мою память, как монетка в воду.

Телефон вновь зазвонил. Голос Мэри-Энн отчетливо звучал в телефонной трубке: «Как поживаете, баскские пастухи? Уже загнали своих овец в укрытие?» Вдали, от другого берега гавани, под почти черным небом отчаливал паром. «Нас, баскских пастухов, дождь не пугает, – сказал я. – Наши овцы спокойно пасутся в парках Сан-Франциско».

Люди, прогуливавшиеся по берегу залива, вдруг побежали. Дождь припустил неожиданно и очень сильно. «Если бы нынешние баскские пастухи были так же мудры, как в старину, они бы поняли, что приближается гроза. Слышится гром и дует сильный ветер», – сказала Мэри-Энн. Я представил себе, как она лежит на кровати в своей комнате, скинув туфли. «Как прошел день?» – спросил я. «Бывало и получше. Я открыла для себя, что баскские пастухи – не такая уж плохая компания». – «Я непременно скажу это своим друзьям из Невады и Айдахо. Они будут рады это услышать».

Паром пересекал бухту на большой скорости. «Что скажешь, если мы поужинаем в Сосалито?» – «С удовольствием». – «На стоянке отеля у меня машина. Но мы можем взять такси». – «Я никогда не садилась в машину к баскскому пастуху. Мне бы хотелось попробовать». – «Мне тоже никогда не приходилось заниматься синхронным переводом, но я все же осмелюсь, – сказал я. – Если ты отважишься сесть в машину, это будет означать, что ты готова перейти к обычному образу жизни. Отныне мы с тобой уже не два туриста». – «Твой перевод мне кажется чересчур рискованным. Слишком большой скачок в интерпретации». Она рассмеялась. «Когда встретимся?» – спросил я. «Мне нужно тридцать семь минут, чтобы привести себя в порядок». Согласно показаниям гостиничного будильника, как раз столько оставалось до шести часов вечера. «Договорились. В шесть у дверей твоей гостиницы». – «У тебя есть зонтик?» У меня его не было. «Тогда я попрошу у Хелен. Она проведет ночь в больнице». За окном зажигались огни Алькатраса. «Так ее отцу не лучше». – «Даже наоборот». – «Ресторан, куда мы пойдем, называется «Герника», – сказал я. Я не хотел говорить о грустном. «Название мне знакомо», – сказала она. Ее юмор все больше нравился мне.

Паром исчез в одном из терминалов бухты. Улицы и бульвары были безлюдны. Телефон зазвонил в третий раз. «Ваш заказ подтвержден. Ресторан «Герника». Сосалито. В восемь часов», – сказал дежурный. «Так как, орфография все-таки старая?» – «Да, сеньор. Как на картине Пикассо». Несомненно, он был хорошим профессионалом.

II

Передо мной фотография, на «которой мы с Мэри-Энн запечатлены в Сосалито; это первая наша совместная фотография. У меня довольно строгая форма одежды: темный костюм, который я обычно надевал, когда отправлялся по делам в Три-Риверс или Визалию, а вместо рубашки белый свитер под горло. Я смотрю в объектив с довольно безразличным выражением лица, но из-за того, что руки у меня в карманах, я создаю впечатление человека расслабленного, в хорошем расположении духа. На Мэри-Энн обтягивающее голубое платье, льняной пиджак и белые туфли на каблуках. Руки у нее скрещены на груди, а тело слегка склонилось ко мне. Наши головы очень близко.

Столик, который нам зарезервировали, размещался рядом с большим окном, из которого хорошо видны были бороздившие залив корабли, а за ними уходящие к небу перламутровые огни города. Но меня совершенно не интересовал пейзаж за окном; я хотел смотреть лишь на нее, прямо, открыто. Я упивался – возможно, это немного устаревшее слово, но лучше мне не подобрать – деталями, которых на фотографии не видно: ее синими глазами – Северный Кейп, – ее сережками – две простенькие жемчужины, – ее губами. Особенно ее губами, потому что они были накрашены синей помадой, именно так, как я представлял себе, сочиняя стихотворение и записывая: Thule lips. «Мы, преподавательницы колледжа, экстравагантнее, чем думают о нас люди», – сказала она, когда я упомянул эту деталь. Совпадение воображаемого и действительного казалось мне хорошим предзнаменованием. «Эти синие губы поцелуют меня, – сказал я себе. И добавил: – Сегодня же вечером».

Ужин прошел умиротворенно. Мы перешли некую границу и теперь оба чувствовали, что наше время, которое чуть, было не остановилось, вновь пришло в движение. Но при этом я был не в состоянии веселиться: я хотел именно там, в ресторане «Герника», рассказать Мэри-Энн случай с пастухом, ошеломленным встречей с Рэйчел Вэлч, но никак не мог улучить подходящий момент. Проходя по улочкам Сосалито, мы говорили об ухудшении здоровья отца Хелен – «Ей сказали, что нужно быть готовой ко всему», – и мне снова было трудно избежать глубоких тем. То же самое происходило и с Мэри-Энн. В конце концов) когда эти темы пересеклись с названием ресторана, наша беседа плавно перешла к испанской гражданской войне. «У нас в доме тоже была своя «Герника», – сказала она, указывая на репродукцию с картины Пикассо, висевшую на стене. – Мой отец вырезал ее по дереву. Сейчас он всего лишь врач на пенсии, который не хочет никуда выезжать из Арканзаса, даже не желает посмотреть на колледж, где работает его дочь. Но когда ему было двадцать пять лет, он оказался в Испании в составе Интернациональных бригад».

Я испугался, что она спросит о моем отце, об его участии в Spanish Civil War, и постарался уклониться от темы. «Один мой друг из Обабы тоже работал по дереву, – сказал я. – Теперь он управляет лесопильней своего отца и, думаю, забросил свое увлечение. Но он настоящий художник. Делал прекрасные скульптуры из дерева». – «Ну, с моим отцом все обстоит иначе, – сказала, смеясь, Мэри-Энн. – Он сделал копию картины во время Второй мировой войны, потому что проводил много времени в казарме и ему было скучно». Похоже, от темы было не уйти. От Второй мировой войны мы перешли к Первой – «Ты читал воспоминания Роберта Грэйвса? Он утверждает, что это была самая жестокая война за всю историю», – затем к войне во Вьетнаме и снова к испанской. К счастью, она не задала мне ни одного прямого вопроса. Мне не пришлось признаваться ей, что мой отец во время войны был на стороне фашистов.

Мы заказали десерт. Мэри-Энн спросила меня о точном значении слова gudari, которое я использовал во время беседы. Я объяснил, что оно стало популярным именно во времена испанской гражданской войны, и добавил несколько филологических деталей. «So it