партию, проект которой был уже подготовлен.
«Старики-декабристы», прозванные так в шутку по времени ареста, отгуляв свои четыре дня, уехали, но Департамент полиции еще не закрыл «дело». В тюрьме находилось немало народа, так или иначе к делу причастного, — участники забастовок, агитаторы, распространители листовок. «Дело Департамента полиции о С.-Петербургском революционном кружке „Союз борьбы за освобождение рабочего класса“. Начато 23 Окт. 1895 года. Кончено 31 Янв. 1898 года. На 289 листах». На этом титульном листе одной из папок примечательна начальная дата: «дело» было открыто за полтора месяца до первых арестов. И еще надпись: «Хранить 15 лет». Сохранилось и за все сто (фотокопия — в книге А. Мельникова «Хранитель партийных тайн». М., 1975).
С. И. Радченко был освобожден в январе 97-го года «за отсутствием прямых улик». Мама получила приговор в апреле: «три года гласного надзора по месту жительства». Запрещались все крупные города, а Петербург и Москва — «впредь до особого распоряжения». Департамент полиции торопил указать в три дня «место следования».
Выбрать «место жительства» было непросто: как быть с детьми, с работой Степану Ивановичу? С делами «Союза борьбы»? В общем, как жить дальше?
«Ребята мои были еще слишком малы, чтобы я могла их оставить», — пишет мама. Посовещались и решили, что на лето Степан Иванович отвезет все семейство, жену и детей, к своим родным в Черниговскую губернию. Там в большом сосновом бору стоит лесопилка, принадлежавшая покойному отцу Степана Ивановича, и при ней — усадьба, где вся семья живет летом. А к осени они выберут место поближе к Питеру, вернее всего — Псков.
«С великим огорчением я покидала Питер, где прошли мои лучшие годы, было страшно окунуться в провинциальную жизнь, где всё мне чуждо и где некуда будет девать мои молодые силы».
А маленькие мои сестрички радовались самой поездке, не понимая, конечно, что происходит и почему они простились с «бабой Гашей». Они ехали в теплые места, на солнышко, на вольный сосновый воздух, бедные приморенные детишки — Людочка кашляла с зимы, а Женечка едва ковыляла на кривых ножках.
Глава III
В лесной глуши
«Большое гнездо Радченков», — написано на групповой фотографии. На снимке представлена семья Радченко, нет только главы ее — отца, Ивана Леонтьевича. Снялись, когда все съехались на его похороны четыре года назад — в конце зимы 1894 года в Конотопе. В центре группы сидит мать — Ирина Федоровна. Под черным вдовьим платком скорбное лицо. Одной рукой она придерживает прижавшегося к ней младшенького — Юрочке скоро будет три года. У ног матери расположились другие меньшие, с ними — верная помощница, нянюшка Варвара. Позади стоят полукружьем взрослые дети; называю их по порядку, не по старшинству: Степан, Прасковья (с мужем), Иван, Николай, Леонтий, Мария, Федор. Двое сыновей — Степан и Николай — в студенческих шинелях, оканчивают институты, Лёня оканчивает гимназию.
Отец старался дать всем сыновьям образование. Только Федора взял себе в помощники да Ивана после городского училища поставил на лесопилку. Хоть и хотелось Ване учиться, пришлось остаться в лесном хозяйстве. Отец разбился насмерть, упав с крыши строящегося дома. Был он подрядчиком- строителем, имел свое дело в Конотопе. В городе жили зимой, а весной выезжали в свое лесное хозяйство — село Гутя Черниговской губернии.
Сюда, в Лес, как именовали коротко это имение, привез Степан Иванович жену и детей.
Приземистый бревенчатый дом, широкий и вместительный. Одно крыльцо прямо в лес, другое, заднее, — во двор со службами. Позади, на расчищенной поляне, — огород и несколько фруктовых деревьев. Чуть поодаль, в лесу, «завод» — лесопилка, за ней сушилка и смотровая вышка в три яруса с будочкой наверху, чтобы наблюдать за лесом. Паровая машина по утрам давала гудок, собирая немногочисленных работников — пильщиков, строгальщиков, жителей соседнего села, а через несколько часов гудок возвещал о конце рабочего дня. Работы сейчас было немного — лесное дело притихло после смерти хозяина. Домом, домашним хозяйством заправляла Ирина Федоровна, или, по-казачьи, по-донскому, откуда она родом, — Орина. Правой рукой ее была нянька Варвара, в помощь брали еще наймичку, «добру жинку з села». В хозяйственных делах принимали участие все — от самых малых. У каждого были свои обязанности — уборка, посуда, прополка, поливка, кур кормить, яйца собирать — всё по возрасту, по силам. Никто не отлынивал, не надувал губы. Трудились все — а как иначе управиться в доме, где за стол садились 14–16 человек?
В «Большом гнезде» был совсем иной семейный уклад, иной дух семьи, чем у Баранских. Для Любови Николаевны непривычный. Между братьями и сестрами доброе товарищество, но вместе — уважительность младших к старшим. К матери все обращались почтительно, на «вы», вступать в споры и пререкаться не дозволялось.
Жену Степана встретили приветливо, детей обласкали. Люсю и Женю учили: обращаясь к братьям и сестрам отца, добавлять к имени «дядя», «тетя». Бабушку называть «бабушка Оря» или «бабенька» и говорить ей «вы». Во всем был свой устав, правда, без излишней чинности и муштры.
Степан Иванович торопился обратно в Питер, на работу. Он просил у своей матери прощения, что обременил ее лишней заботой, просил о снисхождении к невестке. Видно, не очень надеялся на терпимость и взаимопонимание — обе с характером. Мать отвечала: «Дом большой, места хватит, есть коровы, огород, сад — прокормимся». Но сын имел в виду другое — и не ошибся.
Вскоре свекровь пригласила сноху для важного разговора. Ей уже известно: Люба должна ежемесячно являться к исправнику. Степан представил матери дело как пустую формальность, связанную с давними беспорядками на фельдшерских курсах, где Люба училась. Но Ирина Федоровна получила более точные сведения от самого исправника. Разговор, как вспоминает Любовь Николаевна, получился неприятный. Свекровь закончила его словами: «Сама лезешь в пропасть и Степу туда же тянешь!» Оправдываться было невозможно: не говорить же, что «в пропасть» Степа попал без нее, еще раньше, а о сути их петербургских дел рассказывать не приходится — Ирине Федоровне этого не понять.
Не понравилась невестка свекрови. По-своему поддержала ее и нянька: «Хиба ж це жинка — нэма ни титьков, ни кундусулев!» Мама смеялась, рассказывая об этом, но тогда, вероятно, недоброжелательство хозяйки и ее помощницы было неприятно.
Свекровь просила Любу «не трогать» младших сыновей, но у Любы это не получилось. Интерес к ней молодых родственников был велик и неутолим: они спрашивали и спрашивали. Все они были ошеломлены появлением в Лесу такого чуда: молодая красивая женщина, порицавшая самодержавие, вступившая с ним в опасную борьбу — дважды сидела в тюрьме, была выслана из столицы. «Гласный надзор — что это значит?», «Как арестовывают?», «Страшно ли в тюрьме?» Вопросы, вопросы — никуда от них не денешься. У младших — попроще, у старших — посерьезнее.
Новая родственница говорила горячо, интересно, и глаза у нее сверкали. Хотелось слушать, хотелось смотреть. Иван с радостью предался новому знакомству — слушал и расспрашивал жадно. Он мечтал учиться, хотел увидеть мир, делать нужное, важное дело, а пришлось быть недоучкой, жить в глуши, считать доски, бревна и деньги, намечать вырубки, быть приказчиком в Лесу, жить лесовиком. Правда, он много читал, особенно зимой, когда жил тут совсем отшельником. Книги по истории, философии, сочинения русских писателей — все это он брал в богатой библиотеке их родственника, Степана Ивановича Пономарева, дяди отца, поселившегося в конце жизни в Конотопе.
С. И. Пономарев — не только дядя главы семьи, он еще и крестный Ивана. Сохранилось любопытное письмо отца — Ивана Леонтьевича — к дядюшке о рождении нового сына:
«Бесценнейший Дядя!
Я и Оря покорнейше просим Вас, извините нас за вчерашнюю нашу нелюбезность, что не просили Вас остаться переночевать, тому причиной некий молодой господин Иван Иванович Радченко… [Оторван
