разбрасывали отраву, а в окрестных деревнях, которые страдали от волков еще больше, устраивались облавы на волков. Если память мне не изменяет, волчьи осады продолжались в общей сложности недели две, после чего волки исчезли: под влиянием ли принятых против них мер или просто потому, что погода потеплела, — не знаю».
Как ни удивительно, но в детских воспоминаниях отца почему-то не нашлось места для дяди Васи, близкого и милого человека. Возможно, папа так и не смог преодолеть антагонизма их политических взглядов. Ему действительно было трудно постичь во всей полноте многомерность личности этого без преувеличения гениального писателя и мыслителя. Но можно найти и более простое объяснение: папа всегда помнил о возможности обыска, о чужих глазах, которые могут прочесть то, что хотелось бы от них скрыть.
Первый раз В. В. Розанов приехал к старшему брату в Белый на святки 1880 года. Возможно, тогда подписал он под фотографией Александры Степановны с детьми: «Племяши, как поросятки, маленькие, беленькие, хорошенькие…» (этот снимок он увидел тогда впервые). Об этом приезде отец мог и не помнить — ему тогда было четыре года. Но лето 1888 года папа забыть никак не мог. Розанов жил тем летом в семье старшего брата, проводя время в прогулках и разговорах со старшими мальчиками. Можно представить, как интересно было двенадцатилетнему Володе общаться с молодым дядей. Именно к этому племяннику Василий Васильевич чувствовал особое расположение, что было видно уже из его слов о «племяннике Володе» в «Опавших листьях», где он сказал о доброте, деликатности, замеченных им еще в подростке. Вероятно, именно тем летом Коля и Володя познакомились с почти нетронутой природой в окрестностях городка. Мальчикам одним не позволяли ходить в лес, а с дядей Васей они совершали далекие прогулки. Отец с благодарностью вспоминает знакомство с этой природой в свои школьные годы, называя Белый «сущим раем». Зная психологию мальчишек-подростков, представляю, как прилепились ребята к молодому родственнику, с которым можно было болтать свободно обо всем и спрашивать о чем угодно. Отец их, которому было уже за сорок, был постоянно занят, строг и отделен от детей некоторой дистанцией уважения и почтения. Отметил это лето, проведенное в Белом, и сам Розанов: подарил мальчикам свою фотографию, сделанную в Ельце, с надписью: «Дорогим моим племянникам Коле и Володе на память о лете 1888 г.
Через три года после этого лета Василий Васильевич переехал в Белый, перевелся из Елецкой гимназии в прогимназию к брату и прожил в его семье около двух лет. Мой отец, конечно, помнил те годы отлично. Но все это, к сожалению, в его записки уже не вошло.
Переезд Розанова в Белый был связан с особыми обстоятельствами его второго брака. Дело в том, что с молодой вдовой, Варварой Дмитриевной Бутягиной, он не мог заключить законный брак, потому что его первая жена, А. П. Суслова, отказала ему в разводе. Варвара Дмитриевна, глубоко верующая, не могла соединить свою судьбу с Розановым без венца и благословения. Обряд венчания был осуществлен тайно. Священник, согласившийся их обвенчать, сильно рисковал, и, чтобы не повредить ему и вообще избежать лишних пересудов, молодые тотчас после венчания покинули Елец.
От времени пребывания Розанова с женой в Белом сохранилась фотография восьмилетней дочери Варвары Дмитриевны — Шурочки, подаренная моему отцу. Надписана она четким почерком: «Доброму Володе Розанову на память.
Впечатления Розанова от жизни в Белом встречаются в его сочинениях в виде кратких зарисовок. Это черты жизни глухой российской провинции. Скучный городок, где единственным местом прогулок служит городское кладбище, где волки забегают зимой на городские улицы в поисках добычи. Но есть и такая «картинка»: возвращение домой в морозный день — жарко натоплено в комнатах, на большом столе, покрытом белоснежной скатертью, кипит начищенный самовар и расставлено множество чашек. Этот стол, ожидающий большую семью к чаепитию, вероятно, существовал в доме моего деда.
У Н. В. Розанова к этому времени было шестеро детей (двое умерли в младенчестве). Вслед за дочерью Наташей появились на свет сыновья — Алексей (1882), Михаил (1883), Петр (1885). Так что, не считая старшего, Николая, отбывшего на учение, за стол садились вместе с семьей Василия Васильевича не менее десяти человек. Теплый и уютный дом был полной противоположностью «темному» и «злому» дому их детства.
Некоторые семейные обряды, принятые в доме старшего брата, Розанов вспоминал уже после отъезда из Белого. Это видно из его надписи на фотографии, где он снят с маленькой дочерью, своим первенцем — Надей. Розанов написал как бы от девочки: «Дорогому дяде Коле и крестному папе —
Папа никогда не говорил мне о моем замечательном предке, его родном дяде. Тетушка Наталья Николаевна, показывая фотографии в своем альбоме, называла всех подряд без комментариев: «Это я, это папа, мама, мы с нею, дядя Вася, опять мама, Алеша, Миша, еще дядя Вася…» и т. д. Это происходило, когда я гостила у них с дядей Мишей после смерти папы (1939 г.) в Наро-Фоминске. Тогда я была странно безучастна к своим родным — и потому, что не была приобщена к родственным связям своими родителями (связи все были какие-то полузабытые), и, вероятно, по настроению тех печальных дней.
Читая записки отца, внезапно оборвавшиеся, размышляя о молчании вокруг имени Розанова, я спрашиваю себя: знал ли мой отец его достаточно хорошо? Думаю, что Розанова — писателя и мыслителя не знал по простой причине: вряд ли отец мог познакомиться с его трудами. А вот Розанов-публицист мог быть ему знаком — и по статьям Василия Васильевича, и еще больше по реакции на них прогрессивной печати. Первый философский трактат молодого еще Розанова («О понимании») папа оценил, вероятно, лишь по весу книг, которые ему приходилось по поручению В. В. переносить из одних московских книжных лавок в другие (или уносить совсем, так как издание не раскупалось). Это известно по переписке дяди с племянником.
О деде своем, Николае Васильевиче, узнала я опять же благодаря Розанову — он упоминает о брате много раз и в сочинениях, и в письмах к разным людям. Из них дед рисуется как человек твердого характера, строгой требовательности, с развитым чувством долга. Он был консерватором в хорошем смысле слова — способен был смотреть на вещи объективно и оценивать их разумно (живой пример — его отношение ко второму браку Василия Васильевича). В отношении к своим подчиненным и вверенным ему ученикам он проявлял строгую требовательность, но всегда оставался человечным. В общем, был строг, но добр.
Дед был человеком порядка — но не казенного, а жизненно важного, был привержен традициям — но не являлся их рабом, принимал сложившуюся государственность в целом — но мог относиться критически к частностям. Он был человеком дела, деятелем, организатором жизни. С интересом относился к науке и философии, любил читать. Отец большого семейства, он позаботился о том, чтобы все дети получили образование и вошли в самостоятельную жизнь, имея специальность.
Он умер рано, в сорок семь лет, и его не коснулись те огорчения, которые доставили матери старшие сыновья (Николай, окончив университет, сразу же попал в ссылку за участие в социал-демократическом движении, Владимиру окончить университет не пришлось — он был исключен с третьего курса в связи со студенческими беспорядками).
На долю овдовевшей Александры Степановны выпала одинокая старость — сыновья разбежались, и с ней, больной, ослепшей, оставалась только дочь.
Альбом познакомил меня с сестрой и братьями отца в годы их юности, а мое личное знакомство с ними состоялось, когда я была взрослой, а для них началась вторая половина жизни.
Никому из детей Николая Васильевича не досталось легкой судьбы. Да и у кого она могла быть легкой в годы, следующие за «Великим Октябрем»?
Может быть, самым жестоким образом обошлась жизнь с Алексеем Николаевичем (1882–1949). Он
