Россия и ислам. Том 2

правило, представить себя перманентно-прямодушным Автора. Последний же создает, однако – уже в силу специфики избранного им жанра, – атмосферу театрализованности, даже какой-то карнавальности, вообще атмосферу «игры» среди кажущейся вначале принципиально чужой и враждебной культуры, «игры» и в спонтанно-художественном и в осознанно-философском смыслах.

В конечном счете анализируемые произведения постепенно интегрировали (хотя программный момент был совсем иным, европоцентристским по своим несущим конструкциям²⁵²) культурный опыт разных стран мусульманского Востока, отразив тем самым некоторые новые тенденции европейского мышления минувшего века²⁵³ (было бы, замечу мимоходом, интересной задачей именно на примере совокупности интересующих нас здесь текстов построить модель концептуальной кооперации в институциональном, методологическом и эпистемологическом планах между тогдашними востоковедами и философами и социологами²⁵⁴).

Вернемся к Березину.

Не скрывая, что Иран произвел на него в общем «неприятное впечатление»²⁵⁵, он все же описывает эту страну не только как профессионал²⁵⁶, но и как прежде всего Европеец²⁵⁷, сожалеющий:

– о ее низком социальном²⁵⁸, интеллектуальном²⁵⁹ и, как ему кажется, нравственном²⁶⁰ уровне;

– о том, что в Персии – «стране развалин по преимуществу»²⁶¹ – повсеместно «гнет мусульманского фанатизма»²⁶²;

– что «низший класс… отличается необразованностью и терпеливостью; единственный двигатель, имеющий влияние на этих людей, есть фанатизм»²⁶³;

– что хотя «персияне²⁶⁴ одарены от природы довольно щедро умственными способностями, но, при недостатке образования и при сильном влиянии религиозного фанатизма, эти способности глохнут без употребления: единственное поприще, на котором иранец развивает свои умственные силы, – это торговля, но и на этом пути персияне не возвышаются до сложных операций, конечно, по ограниченности образования»²⁶⁵ и т. д.

Но какими бы противоречивыми ни казались Березину субстанциональные характеристики Персии и персиян²⁶⁶, он, однако, уверен – и нижеприводимая цитата свидетельствует не только о его антиисламизме, но и ставшей типичной для множества русских первой половины XIX в. убежденности в преимуществах капиталистического пути развития, – что «Персия могла бы занимать на Востоке одно из первых мест, если бы обитатели ее, откинув мусульманские заблуждения, под незыблемым покровительством твердого и благоразумного правительства, развили и усовершенствовали свои мануфактуры»²⁶⁷.

В первую очередь ограниченностью образования (разумеется, европейского! – М.Б.) объясняет Березин то, что «изуверство и суеверность разлиты широкою лавою в персидском народонаселении»²⁶⁸ и «религиозный фанатизм» лишь всемерно разжигает «ненависть или презрение к не-персиянам», которые «общи всем классам народа», но всего более духовенству»²⁶⁹.

Но именно поэтому оптимизм Березина касательно будущего Персии очень и очень условен:

«Несмотря на неутешительную сложность персидского характера, я не разделяю общего многим путешественникам опасения за будущность персидской нации: есть природные дарования, есть несколько благих начал. Что же касается до вопроса, можно ли ожидать чего-нибудь от Персии на пути, к которому она стремится, то на него можно отвечать почти с уверенностью отрицательно: незначительные улучшения в некоторых частях управления и народной нравственности поглощаются громадою злоупотреблений. С одной стороны, растлительный шиизм, с другой, беспорядочное управление²⁷⁰ тяготеют над развитием народного характера; остается одна надежда на волю благого Промысла»²⁷¹.

И еще об Илье Николаевиче Березине.

В 1840 г. (т. е. задолго до своей поездки в Персию) он защитил (в Казанском университете) кандидатскую диссертацию на тему: «Что способствует развитию просвещения и что останавливает ход оного в державах Мухаммеданских?»

Согласно автору²⁷², человек находится под влиянием места и времени: от этих двух начал проистекают причины, действующие вредно или благотворно на развитие просвещения. Как видим, в этом наборе причин отсутствует расовый критерий – что, как я уже отмечал, вполне объяснимо в свете господства в русской официальной идеологии (а Березин был ей совершенно искренне предан) конфессионального начала.

Вот почему Березин утверждает: «Основным препятствием для развития просвещения в мусульманских государствах является религия – ислам», которая составлена «случайно в большей части своих догматов и несовместима с высокой образованностью». «Из уставов ислама» всего более препятствуют успехам просвещения, полагает Березин, многоженство, фатализм, «неограниченное невольничество», «неопределенность законности верховной власти (sic!)»²⁷³ и «запрещение художеств».

Правда, Березин отмечает – вскользь, не развертывая сколько-нибудь подробно этот сюжет – и факторы, которые «благоприятно действуют на образование».

Это – паломничество в Мекку, «предписание труда и добродетелей» и даже (впрочем, это понятно, если учесть, что Березин был поклонником монархического принципа правления как такового, хотя, конечно, без его «азиатских экстремизов») «предписание монархического неограниченного правления» (тезис в высшей степени спорный, но в описываемые нами времена принимаемый едва ли не за аксиому).

Но далее опять идет охаивание ислама, который, напоминает Березин, более, чем остальные религии, «заключает в себе уставы гражданские». Халифат является «образцом мусульманского государства» и обязан своим и существованием и падением все тому же исламу.

Вновь привлеку внимание к тому факту, что Березин чужд какого-либо стремления к расизму, предпочитая всю вину за красочно описываемые им пороки мусульманских стран возлагать на их религию.

Так, в своем исследовании «Народные пословицы турецкого племени» он пишет, что у «турецкой нации» (т. е. и у подвластных России татар. – М.Б.) есть «природная наклонность выражаться прямо и открыто и избегать окольных путей… Значит, турецкая нация всегда любила свободу выражения, неразлучную со свободой мысли, и только оковы мусульманской апатии и восточно-сатрапского порядка наложили клеймо на турецкую мысль». А поэтому, доказывает Березин, уже сам анализ пословиц «покажет… что народные черты турецкой нации лучше» тех ее форм, которые сформированы «под влиянием ислама и посторонних причин (? – МБ.)»²⁷⁴, – ислама, в целом, как твердо уверен казанский востоковед²⁷⁵, несовместимого с культурным и научным прогрессом.

Пройдет почти четверть века после «Писем русского», и другой русский путешественник и востоковед Петр Чихачев (P. Tchihatchef) издаст (в 1868 г.) в Париже свою книгу «Une page sur l’Orient», где немало места отведено размышлениям о судьбах жителей Малой Азии, «бедных, деморализованных»²⁷⁶, о том, возможно ли их возрождение, а если да, то на какой основе.

Чихачев (с неприязнью относящийся к папству, представляющему, с его точки зрения, ретроградное начало) пишет, что среди различных флагов, поднятых на «арене активного осуществления» тех или иных конфронтирующих концепций «есть два, которые разделяют сражающихся на два лагеря. Один из них будет представителем новых чаяний нашего века, и девизом его будет прогресс. Другой представит незыблемый авторитет прошлого, символы его – тиара и полумесяц. На чьей бы стороне ни был перевес на том или ином этапе этой великой борьбы, победа рано или поздно окажется за поборниками прогресса, миссия которых – привести в исполнение приговор, давно вынесенный совестью народов, ибо давно уже Рим, эта Византия Запада, и Константинополь, этот Рим Востока, были привлечены к ответу перед судом нашего века»²⁷⁷.

Подобно многим своим предшественникам – далеким от конфессионального фанатизма, но зато рьяно приверженным Прогрессу, русским же авторам о Востоке – Чихачев скептически относится ко всем попыткам представить Религию детерминатором мировой истории²⁷⁸, утверждая, что ныне