Россия и ислам. Том 2

«арийского Ирана»), Напротив: «Узы, соединяющие нашу часть Европы с Ирано-Тураном (а через него – и с родственными им во многих чертах Индией, Небесной империей)… предвечны и прочны»²⁹⁷.

И даже былые владыки России – татаро-монголы (они же – «хищный Туран») теперь восхваляются Ухтомским (как и последующим, «чистым», евразийством). Он говорит о «наследии… весьма нам бывших полезными Чингизов и Тамерланов…»²⁹⁸. При всем своем преклонении перед «арийским духом» Ухтомский вынужден подчеркивать (и это опять-таки сделали в 20-е годы создатели более или менее цельных евразийских концепций), что Русь – «славянская (т. е. арийская. – М.Б.) по языку и религии, но в смысле крови необыкновенно пестрая и смешанная с инородческими элементами…»²⁹⁹. Но именно это-то обстоятельство придает русской культуре мощный трансдендентально-регулятивный и трансцендентально-практический потенциал для действия на всем буквально – буддийском, браманистском, исламском, конфуцианском и т. д. – Востоке, для создания вкупе с ним (но под российским духовным и политическим лидерством!) уникальной за всю мировую историю органической системы, полной, правильно сконструированной и цельной. Она и только она имеет основания выступать от имени самого бытия, способна разрешить все «проклятые вопросы» и сделать осмысленным существование и громадных людских коллективов, и каждого индивида.

Русь, пророчит Ухтомский, «еще сознательно проснется в качестве обновленного «восточного» мира, с которым не только у ближайших азиатов, а и у индуса, и у китайца в сущности есть и будет неизмеримо больше общих интересов и симпатий, чем с колонизаторами иного типа, выработанного европейской историей за последние четыре века»³⁰⁰. И если Запад всегда был инородным феноменом для Востока, то Россия (а значит, и ее нынешняя и будущая власть над различными азиатскими регионами), – это свое, родное, давным-давно ставшее интимно-близким восточным культурам³⁰¹, и в то же время – надежный гарант сохранения равновесия в беспрестанных коллизиях между Востоком и Западом. Она, Россия, эта «древняя, туманно очерченная Скифия, родина непобедимых завоевателей и мироправителей, арена передвижения разнообразнейших племен – неизменно сохраняет равновесие среди враждебно настроенных и противоположных… миров восточного и западного типа…»³⁰².

Из этого явствует, что все же Россия не принадлежит исключительно к «восточному миру». Но подобного рода противоречия не смущают барда русского империализма Ухтомского. Ему всего важней универсализировать тезис о том, что царь – вот кто «единственный настоящий вершитель судеб Востока»³⁰³, и лишь «в органической связи с этими благодатными (восточными. – М.Б.) краями – залог нашего будущего»³⁰⁴.

Власть над Востоком «белого царя»³⁰⁵ не может идти, заверяет Ухтомский, ни в какое сравнение с западным колониализмом: «русская вольница, надвигающаяся на Восток» – это образец гуманности в сравнении, скажем, с первыми появившимися в Индии европейцами – португальцами, которые, хотя и смешивались с аборигенами, тем не менее были беспощадны к исламу (и Васко да Гама даже сжег корабль с мусульманскими паломниками³⁰⁶). Что касается английского господства над Индией, то это очередной вариант «западной разрушительной… цивилизации»³⁰⁷.

Русское же завоевание Азии – это, согласно Ухтомскому, вовсе не завоевание в традиционном смысле данного слова: «втягивающийся в нас инородческий (т. е. восточный. – М.Б.) люд – нам брат по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше…»³⁰⁸; «… нельзя назвать естественное слияние (России. – М.Б.) с Туркестаном и Приамурьем политическими захватами»³⁰⁹; для Запада Восток – не родина, какою, например, «русскому быстро делается любая окраина, – это им (западоевропейцам. – М.Б.) не братья по Божественному и людскому закону…»³¹⁰.

Между тем англосаксы, например, не имеют никаких прав именовать себя кровно-родственными арийцам Индии: «Когда кропотливыми филологическими умствованиями пытаются установить братство англосаксонской расы с арийскими элементами Индии, это – сентиментальная фикция». Но «если уже заговорить об узах, скреплявших русский народ с Ирано-Тураном (от Каспия до Ганга и Деккана), то вопрос совершенно правильно и законно обоснован минувшей и настоящей жизнью земель, о которых собственно идет речь»³¹¹. И поскольку даже в мелочах русское бытие подобно восточному, постольку «кто же… кроме закоснелых западников, хоть на минуту затруднится у нас считать не сознанный еще нами Восток такой же органической по духу принадлежностью Мономаховой державы, какою по самой природе вещей в урочный час стали Заволжье и Сибирь?»³¹².

Все ширящаяся (не только «арийцы Востока», но и тюрки-мусульмане, китайцы-конфуцианцы и т. д.) под пером Ухтомского предметная область требовала для своего историософо-культурологического обоснования выработки во многом нового категориального аппарата. Он же предполагал максимальное лимитирование сколько-нибудь последовательных – явных или неявных – нападок на любой этническо- расовый и конфессиональный компонент макропонятия «Восток» («…христианская Россия начала складываться в стройное целое загадочно-привлекательною амальгамою Ирана и Турана»³¹³).

Вот почему Ухтомский – вопреки собственным же предшествующим словам – вдруг начинает хвалить мусульмано-индийскую династию Великих Моголов (Бабура и Акбара) – и в первую очередь за их веротерпимость³¹⁴, ибо таковая всегда была свойственна и русским с их «завещанной предками миссией главарей Востока»³¹⁵. Но чтобы воистину стать «главарем Востока», Россия должна придерживаться позиций «радующегося третьего» в поединке Востока (итак, опять Ухтомский остерегается полностью отождествлять Россию с Востоком!) с Западом³¹⁶. Россия будет «незримо крепнуть среди северных и степных пустырей в ожидании спора двух миров, где не им обоим (а России, и только ей! – М.Б.) будет принадлежать решение»³¹⁷.

В любом случае, однако, Россия не растворится в Востоке и не только не утеряет непревзойденного совершенства своих духовных ценностей, но, напротив, лишь благодаря им вдохнет новую жизнь в Восток – чего уже не в состоянии сделать его традиционные верования.

Она даст, энтузиастически восклицает Ухтомский, исключительно «деятельную веру», которая принесет «сердцам умиротворение (не меньше, чем дает усыпляющий мятежную волю буддизм) и жизнерадостный, возрождающий человека рассвет – чего нет или, точнее, что слишком затаено в скорбном культе «царевича-мудреца» Будды, в узком рационализме Конфуция, в сухом отражении монотеистических истин Ислама. Вот разгадка нашего по масштабу единственного в истории успеха покорять себе царство за царством – не столько силой, сколько гуманизмом, умением видеть в лице каждой религии, каждой расы «меньшого товарища и брата», равноправного перед Богом и Царем»³¹⁸. А ведь и Востоку – «зыбкому в своих формах, но непоколебимому в своих основах»³¹⁹, – и России нужен лишь «помазанник божий», и лучше русского царя нет никакой другой кандидатуры. И Востоку и России одинаково чужд поэтому «конституционный Запад»³²⁰. И потому-то «ничего нет легче для русских людей, чем ладить с азиатами», – дар, которого закономерно лишены европейцы³²¹ с их либерально- антиавтократическими установками³²².

Россия не только относилась к Азии «без предрассудков»³²³ – что, в частности, отразилось в благожелательном отношении к смешанным бракам (Ухтомский призывает и впредь поощрять таковые³²⁴). Она всегда должна быть благодарна Азии за то, что та дала ей сам принцип благонесущего царизма: Азия «нас крушила, она же нас и обновляла. Исключительно благодаря ей русское мировоззрение выработало образ христианского Самодержца, поставленного Провидением превыше суеты земной, среди сонмища иноверных, но сочувствующих ему народностей». Они же – как и весь прочий Восток – именно за «идею самодержавия» любят Российскую империю»³²⁵.

В 1904 г. неутомимый Ухтомский знакомит российскую образованную публику с очередной своей книжкой – «Перед грозным будущим. К русско-японскому столкновению».