Да и сама ты ловкая, толковая. Только тосковать я буду о внуках…
Она даже не договорила и горько заплакала. До самого отъезда Тани Ксения Ивановна беспрерывно вытирала набегавшие слезы, но очень внимательно собирала ее в дорогу. Ну разве догадалась бы Таня взять с собой керосинку, термос, запас манной крупы, белой муки и множество других вещей, которые потом так пригодились!
Аттестат мужа Тане выдали в военкомате. Ну что ж, это будет ей крепкой поддержкой.
Татьяна Михайловна выехала из Москвы в десять часов вечера. В вагоне было душно, жарко, тесно. Взрослые ссорились, дети плакали. Все проходы забиты большими узлами, чемоданами, громоздкими ящиками и кошелками.
Таня положила Иру и Саню рядом, а сама села так, чтоб загородить их от света, суеты и толчков. Ира притихла, видно, испугалась вагонного шума. Саня почти все время плакал, и, казалось, ничем невозможно было его успокоить. Жара и духота вызвали жажду, и скоро был выпит весь запас воды в термосе. Пришлось просить воду у соседей, которые взяли с собой трехлитровый бидон. Как в аду, прошла эта вагонная ночь с постоянным беспокойным плачем Сани и боязливым стоном Иры.
И вот небольшая пегая лошадка уже везет их в родное село. На просторной телеге поместились и вещи и они сами. Сестра Поля, свесив ноги, держит вожжи в руках. Таня с Саней на руках и Ира уселись в телегу. Их трясет, ноги немеют, болит спина от непривычной позы. А крутом неизъяснимая красота — дорога пестрит полевыми цветами, колосится рожь и пшеница, в чистом небе вьются жаворонки, поют звонкие песни. И как будто нет на свете войны, нет убитых, раненых, сирот.
Но нет, война идет, о ней не забудешь. Там, на фронте, единственный сын Поли — девятнадцатилетний Василий. Поля рассказывает, как провожала его, как болит у нее душа за сына. И горько плачет. Там, на войне, — Володя, ласковый, любящий муж, отец этих малышей…
Вот они и приехали. Таня с удивлением смотрит на маленький старый домишко на краю села, где она родилась и прожила часть своей жизни. С Саней на руках она всходит на крылечко с покосившимся полом и узенькой скамейкой. В темных сенях с земляным полом еле находит дверь в избу.
Какие крошечные оконца, какой низкий потолок! Как можно готовить малышам еду в этой уродливой большой русской печи, в чугунках, которыми заставлена скамейка? Как и где она будет купать Саню? Отвыкла она от такой жизни!
— Да иди ты в горницу! — говорит ей Поля. — Я все для вас приготовила.
В горнице, отгороженной от кухни дощатой перегородкой, — большая, громоздкая деревянная кровать со взбитыми подушками, сундук, два древних венских стула и старое-престарое зеркало, в котором Таня когда-то рассматривала свое озорное детское лицо.
— Тебе тут будет хорошо, — говорила Поля. — Ты с Саней на кровати, Ира на сундуке, а я в кухне устроюсь.
И в самом деле, казалось, что самое страшное — война, бомбежки уже позади. Здесь Таня далеко от всего. Не каждому так, как ей, повезет. Она у себя на родине, в своем домике, с родной сестрой. Есть жилье, огород, засаженный картошкой, коза, а это два литра густого, питательного молока в день. Но сколько малых и больших бед обрушивалось тогда на нее! Дни эвакуации она вспоминает как самые тяжелые дни своей жизни.
Заболела Ира. У нее понос и температура. Необходимо везти к врачу, но врач в городе. Просить в колхозе подводу и трястись по ухабистой дороге туда и обратно, километров тридцать, немыслимо. Она начинает лечить Иру своими, домашними средствами.
Утром Ира засыпает. Тут бы сходить Тане к колодцу за водой — он далеко, метров триста от дома, — но просыпается Саня. Он тоже с первого дня приезда куксится. И у него понос.
Сестра с рассветом уходит на работу в колхоз. Тане хочется в чем-то ей помочь. Вот картошка на огороде заросла сорной травой. Надо обязательно прополоть. Татьяна Михайловна идет с Ирой и Саней на огород, расстилает одеяло в тени под ветлой, усаживает детей, а сама начинает полоть.
Дети не выздоравливают, и она везет их в город. Оказывается, у обоих — дизентерия, какая-то своеобразная, без крови, «подобие дизентерии», — как объяснил ей врач. Нужны лекарства, диета. А как, чем она обеспечит диету? Запас белой муки и манки быстро иссяк… Страшно вспомнить все это. Ведь они оба умирали у нее!
Глава V
Письма
Письма на фронт Таня писала часто, но о своих бедах — ни слова! В каждом письме она уверяла мужа, что живет очень хорошо, сытно и спокойно, что дети веселы и здоровы. Она сообщала ему, когда Саня впервые улыбнулся, когда стал узнавать ее, Иру и тетю Полю, как крепко он держит ручкой палец матери. Но больше писала об Ире. Девочка потешно разговаривала и задавала массу неожиданных вопросов: «Почему мухи называются окаянные?», «Есть ли у кошки руки?», «У рук есть ноги?»
В одном письме Татьяна Михайловна писала про Бабая. С некоторых пор Ира стала верить, что есть на свете страшный-престрашный Бабай, который живет в речке. Если дети плохо кушают, не хотят вовремя ложиться спать или не слушаются взрослых, Бабай приходит и наказывает. Когда Ира болтает и не хочет спать, Бабай стучит в стену. Про этого Бабая Ире рассказала тетя Поля и была очень довольна. Бабай явно помогал ей в воспитании племянницы. Но однажды Ира рассердилась на тетю Полю и сказала:
«Сейчас к тебе придет «пицлясный-пицлясный» (страшный-престрашный) Бабай!»
Сказала, потом подошла к стене и начала стучать. Кто же кого обманывал?
Таня писала мужу, что совсем освоилась в деревне. Начала даже помогать колхозницам — берет к себе детишек тех матерей, кому не с кем их оставить.
В апреле Татьяна Михайловна сообщила мужу, что переехала на жительство в город и что ей дали продовольственные карточки. Детей приняли в ясли, а сама она работает воспитательницей в детдоме.
Письма с фронта, от Володи, Таня получала довольно часто. Письма были короткие, лаконичные, как телеграмма. Писались они обычно на клочках бумаги, неровным почерком, с пропуском букв и слов. Таня понимала, что такие письма Володя мог писать только при крайней усталости. Но он успокаивал ее, писал, что живет в нормальных для фронта условиях и чувствует себя хорошо.
«Ты умница, — писал он Тане, — что много пишешь о детях. Каждое твое письмо — подарок для меня. Когда выдаются свободные минуты, я читаю их вслух своим товарищам. И все мы в нашей санчасти мух называем «окаянными». Бабай у нас взят на «вооружение» — все раненые о нем знают и не стонут на перевязках. Пиши мне чаще и подробнее».
И Таня писала. Писала о том, что Ира часто, особенно вечерами, когда укладывается спать, вспоминает отца.
«Папа уехал на фронт? Побьет фашистов и приедет? А где наша комната?»
«Какая?»
«Где был папа. Где комната? Хочу комнату!»
Умна, умна, а ничего еще не понимает, что с нами случилось!
Почти год шла эта переписка. И вдруг Таня перестала получать ответные письма. Неделя, вторая — писем нет. Она поехала к сестре, — может, туда идут письма? Но и там не было писем. Татьяна Михайловна успокаивала себя и продолжала посылать письма на фронт. Ей казалось, что письма оградят Володю от беды.
Но ничто не помогло. В конце июля сорок второго года она получила «похоронную»…
С тех пор прошло много трудных, полных лишений и тревог лет. Теперь, когда подросли дети, казалось, можно спокойно радоваться на них. И вдруг такая обида от сына!
Когда, с какого дня Татьяна Михайловна потеряла власть над Саней? Ведь он всегда любил ее, слушался. Он рос нервным, вспыльчивым, но ласковым и веселым. Без улыбки нельзя читать его письма, которые он присылал матери в разные годы из пионерлагерей и которые Татьяна Михайловна бережно хранила.
