– Тогда стану. Могу стать вашей, ежели захотите. И обойдусь вам совсем не дорого.
Он улыбнулся, покачал головой. Как легко. Невыносимо легко. Невыносимо.
– Донна Алессандрина, донна Алессандрина, отважные девы из рыцарских романов говорят совсем не так.
– Я не люблю рыцарских романов, – ответила она без улыбки.
Он проводил ее до посольского особняка, был встречен послом, приглашен к обеду, а отобедав, уехал уже не в носилках, а на своей белой арабской лошадке. «И занавески со златотканными львами не укрывали его от колючего ветра насмешек» – проговорила мона Алессандрина про себя, глядя на всадника сквозь мутные стеклышки верхнего окна, и вдруг коротко и грязно выбранилась, поклявшись никогда не думать и не говорить о нем, как о герое новеллы.
Ночью ей приснилась англичанка Маргарита с лицом моны Пантазилии. Они с ней вели диспут о силе любви; судьи были в масках, и всё молчали. Кто-то среди них был дон Карлос. Ей не хватало аргументов, она стала проигрывать, в испуге проснулась задолго до света, и пересчитала немало овец прежде, чем отчаялась уснуть.
День шестой,
в который мона Алессандрина получает первый подарок.
В сизом свете постель казалась влажной. Она лежала с открытыми глазами, не шевелясь. Недописанный лист белел на резной, по ее просьбе принесенной снизу конторке: вечером она было начала набрасывать свои мысли по поводу происшедшего, но слова никак не ложились ровно одно к другому, и значили совсем не то, что должны были.
Сейчас они сложились – то ли в заклятие, то ли в плач.
«Ты лежишь с открытыми глазами возле нелюбимой жены… Я ошиблась, насчитав у тебя дюжину личин. Все они давно опали с тебя, как сухие листья.
Думай обо мне.
Стражи печатают шаг по сырой вымостке темных улиц. Пекари раздувают печи. Прекрасные иудейки в темноте своих створчатых лож тихо плачут от страха.
Думай же обо мне.
Король и королева спят, повернувшись друг к другу спиной. В инквизиции пытчики смывают кровь со своих орудий, и вода журчит в желобах, крестом рассекающих пол.
Думай обо мне, думай…
В лачуге на том берегу реки, раскорячив ноги, стонет роженица, дитя которой никогда не узнает своего гороскопа.
Думай обо мне, как о сердце размером чуть побольше кулака. Тебе легко будет спрятать его за пазухой».
– Благослови Бог ваши носилки, донна Алессандрина. Без них мы с вами пропали бы, – он улыбался, говоря это. Мона Алессандрина кивнула.
«Если бы то были мои носилки!..».
Давая разрешение ехать в носилках, посол не скрывал недовольства. «Недовольство ему более к лицу, чем сладчайшая из улыбок» – отметила мона Алессандрина, выслушивая, как он тянет «разумеется, вы можете ехать, любезная племянница». Мессер Федерико вполне годился в герои для новеллы, но фраза о недовольстве и сладчайшей улыбке никак не годилась в новеллу. Мона Алессандрина не знала, почему. Фраза была хороша.
Если бы дон Карлос не подгадал так удачно со временем для прогулки, ему непременно было бы отказано. А «племянницу», пожалуй, стоит отправить в Лисбону, а то еще примется маркиз за старое – стыда и смеху тогда не оберешься. Далось ей это позорище ходячее! Тут посол вспомнил, что сам советовал «родственнице» развлечься, и что она знакома с маркизом всего дня два с половиной. И в конце-то концов, она не благородная девица, а кортезана! Да и все равно через восемь-девять дней у причала закачается чернобокая галера с распластанными по флагу тремя львами. Так что Бог с ней и с ним. Пускай себе сотрясают воздух пустой болтовней к обоюдному удовольствию.
А носилки уже плыли по самым широким улицам, и занавески со златоткаными львами св. Марка колебались в такт учетверенному шагу носильщиков.
– Из меня вышел прескверный провожатый, донна Алессандрина. Так вы никогда не увидите города.
– Меня это не печалит.
– А что вас печалит?
– Ничто покуда.
– Вы не радостны. И все время, что мы знакомы, вы не радостны.
– Тому есть много причин. И можно быть не радостной, но и не печальной. Сердечный покой тоже дорого стоит. И чем дольше в нем пребывает сердце, тем он дороже. Возможно, дороже всех радостей.
«Сердце размером чуть побольше кулака».
– Ваша душа не радостна, донна.
Она хотела спросить: «Чему же ей радоваться?», но не спросила.
– … А моя черна… Как угли ауто-да-фе.
– Ваша любовь снилась мне сегодня полночи.
Вздрогнув, он спросил только:
