Пошёл он мелкими, неуверенными шажками, нахмурясь, сосредоточенно глядя себе под ноги. «Не упасть бы! Только бы не упасть!» — одна мысль мелькала в голове мальчика.
— Смелее! Смелее, малыш! — ободряли его больные и широко расступались, открывая дорогу.
Серёжа дошёл до конца коридора. Тяжело дыша, крепко сжимая костыля, он остановился у операционной комнаты. Позади слышался одобрительный говор:
— Молодчина, паренёк!
— Что там и говорить! Теперь дело пойдёт!
— Маленький да удаленький. Видишь, как смело пошёл...
— Ничего, приспособится! Жизнь своё возьмёт!
Осторожно переставляя костыли, Серёжа стал поворачиваться и увидел, что люди столпились вокруг него, стоят плотным кольцом и руки у всех наготове — начни он падать, его сразу подхватят. Поворот прошёл благополучно, больные опять расступились, и Серёжа заковылял обратно. Люди улыбались ему, ласково говорили что-то, и мальчик, мельком взглядывая на улыбающиеся лица, не удержался и тоже радостно засмеялся в ответ.
— Ладно прошёлся! — одобрил поджидавший на другом конце коридора Карп Иванович. — А ты говорил — люди... Люди — не помеха, наоборот...
В этот день Серёжа несколько раз учился ходить на костылях по коридору. Устав, он останавливался, и к нему подходили взрослые, начинали разговор. Сначала Серёжа стеснялся, отвечал неохотно, но в лице каждого взрослого он видел только дружелюбие и стал разговаривать без смущения, как равный с равными — и он кое-что перенёс в жизни, и ему пришлось отведать того трудного, о чём всё время разговаривали взрослые.
Серёже стало легче переносить однообразную, невесёлую больничную жизнь. С раннего утра он разгуливал по коридору. Ходить было уже нетрудно, а вот поворачиваться, подниматься и спускаться по лестнице — с этим дело обстояло посложнее. Он ещё не верил в свои силы, часто терял равновесие и падал. Но никто над ним не смеялся, наоборот, все спешили помочь.
Он побывал во всех уголках больницы, даже на кухню зазвала его молодая и говорливая больничная повариха. Она кормила его компотом из суповой тарелки и всё расспрашивала о маме, о доме отдыха и, конечно, о той памятной ночи. Оказалось, она хорошо знала маму: когда-то училась у неё поварскому делу.
Однажды незнакомый старичок из дальней палаты поманил к себе Серёжу скрюченным узловатым пальцем:
— Иди-ка сюда, малец!
Мальчик подошёл. Старик повёл его к себе в палату, вынул из тумбочки аккуратно накрытый бумагой стакан киселя и сказал:
— От обеда тебе оставил. Садись, полакомись.
— Да я уже ел, дедушка. У нас тоже кисель давали.
— А ты не обижай старика: садись да кушай.
Сколько ни отнекивался Серёжа, старичок заставил его съесть кисель. А сам в это время сидел на соседней койке, смотрел на Серёжу, и на лице его выражалось такое удовольствие, точно он ел кисель сам, а не угощал Серёжу.
Мальчика и его печальную историю знали все, много о ней говорили в палатах, и каждый стремился помочь ему, развлечь, отогнать тяжёлые думы. От этой заботливой ласки совсем незнакомых людей ему становилось легче, будущее не казалось таким пугающим, исчезали нелюдимость и злое упрямство, которое появилось было после всех перенесённых страданий и в особенности после операции.
ПЕРЕМИРИЕ
Однако был в больнице такой человек, которого Серёжа избегал. С главным врачом Вениамином Алексеевичем у мальчика сложились странные, неясные отношения. Операцию делали под наркозом, Серёжа ничего не помнил, но знал — ногу отнимал Вениамин Алексеевич. И необъяснимый страх охватывал мальчика, когда ему приходилось сталкиваться с главным врачом.
Вениамин Алексеевич понял это на одном из обходов, заметив, как побледнел Серёжа во время осмотра и как внезапно участился пульс. Врач попытался разговориться, но мальчик угрюмо отмалчивался, и Вениамин Алексеевич оставил его в покое.
При обходах он молча просматривал историю болезни и делал вид, что не замечает мальчика. Он догадывался о том, что творилось в душе малыша, и старался ничем его не тревожить: ведь покой был теперь самым сильным лечебным средством, помогавшим мальчику оправиться от физического и морального потрясения.
Сейчас, когда Серёжа начал ходить, Зинаида Алексеевна приезжала не так часто, но звонила по телефону каждый день. Телефон стоял в кабинете главного врача, и обычно как-то так получалось, что в то время, когда Мерсенёва звонила Серёже, Вениамина Алексеевича в кабинете не было.
Однажды, вызванный к телефону, Серёжа с размаху открыл дверь и неожиданно увидел, что в кабинете сидит Вениамин Алексеевич и разговаривает по телефону. Опешив, Серёжа не знал, что делать: и телефон-то занят, и Вениамин Алексеевич сидит за столом, поблескивая очками.
— Подождите, подождите с протезом, уважаемая! — говорил Вениамин Алексеевич. — Кстати, он пришёл, ваш наследник. Передаю трубку, будьте здоровы. Заходи, заходи, малыш!
Серёжа подошёл и неохотно взял трубку. Он плохо слышал, о чём говорила мама, следя за крупными руками врача, перебиравшими какие-то бумаги. Ногти были коротко острижены, кончики пальцев коричневые, как у заядлого курильщика, который не употребляет мундштука. Серёжа знал, что желтизна — не от курения, а от иода, которым врач натирал пальцы перед операциями.
Отвечал Серёжа матери невпопад, кое-как, та встревожилась и начала выпытывать: уж здоров ли он, не случилось ли чего?
— Да здоров я, мама, чего ты, в самом деле! — нетерпеливо ответил Серёжа. Больше всего ему сейчас хотелось убежать в палату: он чувствовал, что врач нет-нет, да и взглянет на него.
Мама просила не обманывать, сказать правду, а Серёжа замолчал, догадавшись, что Вениамин Алексеевич говорил о его, Серёжином протезе. Почему надо подождать с протезом?
— Да я не обманываю, мама! Правда, правда, я совсем здоров.
Наконец мама положила трубку, и Серёжа торопливо пошёл к двери.
— Ну как, Серёжа: мириться будем? — неожиданно услышал он голос врача.
Серёжа остановился, оглянулся:
— Я...
— Знаю, знаю — сердит, — сказал врач. — Но подумай сам: что я мог поделать? Гангрена — это, знаешь, такое дело: или смерть, или операция.
Серёжа потупился: он избегал взгляда этого человека, казался нестерпимым блеск его очков.
— Благородная, да нелёгкая работа хирурга, — сказал Вениамин Алексеевич и вздохнул: — Когда- нибудь ты это поймёшь...
— А вы бы другой работой занялись, — невольно, само собой сказалось у Серёжи.
Вениамин Алексеевич усмехнулся, снял очки и стал протирать стёкла. И внезапно выражение лица у него изменилось. Это был простой, добрый и, видимо, усталый старик, с которым совсем не страшно поговорить.
— А почему вы мне не разрешаете носить протез? — спросил осмелевший Серёжа, вглядываясь в серые, близоруко щурившиеся глаза.
— Протез не разрешаю? Скажи на милость!
— Вы сами по телефону говорили... С мамой... Я слышал...
