Были самые напряженные дни борьбы за выполнение предсъездовских обязательств. Выход из строя цементационной печи угрожал сорвать выполнение обязательств не только в цехе, но и по всему заводу.
— Бородач чертов! — зло поджав губы, процедил Антон. — За такую работу башку оторвать — мало будет!
Загвоздкин, действительно, носил рыжеватую реденькую бороденку, которую теперь и теребил с несколько смущенным видом.
— Борода моя ни при чем, и сам я тоже ни при чем! Я в отпуску был, вместо меня ремонт делал Ивушкин из литейного. Он и недоглядел, когда свод перекладывал. Видно, кирпич неподходящий попался, выгорел прежде времени на расклинке, а за ним и весь ряд повалился. Стало быть, принимать получше надо было. А то как же: человек не из нашего цеха, сердце-то не болит...
Шмелев волновался все больше и больше: вот тебе и предсъездовская вахта! Неужели нет выхода?
— Принимать, принимать! — обозленно отозвался Антон. — Как еще принимать? Я что: плясать на твоем своде должен, чтобы узнать, провалится он или нет?
— Коли о производстве заботу имеешь — и спляшешь! Не грех.
Они продолжали пререкаться. Шмелев решил, что пора вмешаться:
— Вы вот что, приятели, — не в ту сторону разговор повели. Кто виноват — потом разберемся, на досуге. Ваше дело теперь об одном думать: как из положения выходить. Худо ведь.
— Надо бы хуже, да некуда, — вздохнул Загвоздкин.
В термическом цехе были две цементационных печи. Пока ремонтировалась одна, другая работала. А теперь получилось, что у одной ремонт не закончен, у второй — провалился свод. На чем работать? Где цементировать шестерни, которые требуются для сборки агрегатов ежедневно и ежечасно? Не будет шестерен — остановится сборка, остановится почти весь завод. Такое уж оно есть, конвейерное производство, — небольшая заминка на каком-нибудь маленьком участке сразу отзывается на всем предприятии. Есть над чем задуматься!
— Н-да! — произнес Шмелев.
Он обхватил рукой подбородок и стал его оглаживать. Так он, не замечая сам, делал всегда, когда приходилось глубоко и серьезно задуматься. Восемнадцать лет назад Шмелев ходил в партизанах, носил бороду, потому что бритье при помощи перочинного ножа было непереносимой пыткой. Там он и привык в трудные минуты оглаживать свое партизанское «имущество». Бороды давно не было, а привычка осталась, вероятно, на всю жизнь...
— Надо что-то придумать, товарищи! — сказал Шмелев. — Худо нам будет, если сорвем подачу зубчаток. Ой, худо!
— Трепачи в полной форме, вот кто мы теперь будем, — согласился Неустроев.
Загвоздкин искоса взглянул на Шмелева:
— Эх, Александрыч! Что тут придумаешь! Развалилась печка, одним словом — капут. Только и остается — начальника вызывать. Пускай принимает меры....
Неустроев поморщился: не по душе ему пришлось такое предложение. Он все еще надеялся, что произойдет какое-то чудо, что дело обойдется без посторонней помощи, что об аварии и, следовательно, о позоре Антона, будут знать только те, кто это видел. А теперь прилетит презлющий начальник цеха, начнется разбор — и пойдет, и пойдет! А что скажет Витька Журавлев, сменщик, которого он вызвал на соревнование? Вот будет картина, когда Витька придет принимать смену! Принимать нечего — одна развалина... Да будь же ты проклято, такое дело! И надо же, чтобы это случилось именно в его смену!
— Начальника вызвать недолго... — медленно проговорил Шмелев. — Сами еще ничего не сделали, а уже рыдаем: няньку нам давайте! Чего раньше времени скисли?
— К чему слова такие? — обиделся Загвоздкин. — А чего делать прикажешь?
— Пока не знаю, — признался Шмелев. — Но это еще ничего не значит. Надо пораскинуть мозгами. Как у тебя второй номер? Долго еще ремонтировать?
— Расчет у меня был — пять дней. Поднажать — можно в три.
— А скорее?
— Никак невозможно, Александрыч. Сам посуди: весь свод разворочен, задней стенке тоже переборку надо. Никак невозможно!
— Н-да! — сказал Шмелев, по-прежнему оглаживая подбородок. — Тяжелое у нас положение.
Загвоздкин вздохнул и развел руками:
— Тяжелей некуда. Одно у нас направление осталось, Александрыч, — остужать печь и чиниться. Провал быстро закидаем, лишь бы остыла...
— Плохое твое направление, Загвоздкин. Очень плохое. Пока остужаем, пока чинимся, пока снова разжигаем — тоже двое-трое суток пройдет. Нам такое спасибо скажут — полгода чихать будем...
Шмелев вынул портсигар. Когда-то посеребренный, он порядком пообтерся, и всюду проступала медь. Аккуратно воткнув сигаретку в обкусанный рыженький мундштук, Шмелев швырнул горящую спичку в раскаленную пасть печи и испытующе осмотрел собеседников:
— Нельзя ли... на ходу починиться?
Загвоздкин и Неустроев разом подняли головы и посмотрели на дымное марево, колыхавшееся над провалом.
Засунув в рот клок бороды, Загвоздкин начал старательно его обжевывать:
— Дак ведь, Александрыч... Ежели прямо говорить... Не соображу даже, с какой стороны и подступиться можно... Немыслимое дело...
— Дело нелегкое, что и говорить. Возможно ли — вот в чем вопрос.
— Немыслимое дело, — не задумываясь, повторил Загвоздкин. — К огню-то как подступиться...
— Что ты думаешь, Антон? — спросил Шмелев.
— Я не печник, я калильщик. Пусть специалист думает.
— Партия учит: в любом деле надо инициативу проявлять, — проговорил не без укора Шмелев. — А этого специалиста послушать, так мы трое суток должны канителиться — Шмелев бросил окурок в печь и сказал решительно: — К огню подступиться можно: над печью леса устроим.
— Экий ты бравый, Александрыч... А как кирпич в проломе удержишь? Святым духом? Подумал об этом?
— Подумал. Каркас железный сделаем.
— Ишь ты, тебе все нипочем. Температуру тоже преодолеешь? Девятьсот градусов?
— Положим, теперь уже не девятьсот. Сотня уже сбыла. Пока наладимся — еще сотни две-три сбудет.
— Пятьсот тоже человеческому организму штука неспособная, — проворчал Загвоздкин.
Старый печник был явно недоволен: скоро кончалась его смена, а возьмись он за такое дело, как починка провала, — глядишь, вся ночь пройдет и еще утра прихватишь. Тем более, что Шмелев и Неустроев в печной кладке ни черта не смыслят и вся работа наверняка ляжет на его плечи. Ему хотелось высказать все эти соображения, и в то же время он не решался: парторг человек принципиальный, на своем настоит, а про него пойдет слава шкурника и трусака — от большого дела в трудную минуту сбежал. Нет, не годится так! Потом сто раз покаешься.
— Вот что, дорогие мои товарищи, — твердо сказал Шмелев, — демократию
