так и умерла от самой себя.
Чепурный слушал всех и по привычке собирался вынести решение, но сомневался и помнил про свой низкий ум.
– А чего у нас больше, мужей иль сирот? – спросил он, не думая про этот вопрос. – Пускай, я так формулирую, сначала все товарищи поцелуют по разу тех жалобных женщин, тогда будет понятней, чего из них сделать. Товарищ музыкант, отдай, пожалуйста, музыку Пиюсе, пусть он сыграет что-нибудь из нотной музыки.
Пиюся заиграл марш, где чувствовалось полковое движение: песен одиночества и вальсы он не уважал и совестился их играть.
Дванову досталось первым целовать всех женщин: при поцелуях он открывал рот и зажимал губы каждой женщины меж своими губами с жадностью нежности, а левой рукой он слегка обнимал очередную женщину, чтобы она стояла устойчиво и не отклонилась от него, пока Дванов не перестанет касаться ее.
Сербинову пришлось тоже перецеловать всех будущих жен, но последнему, хотя он и этим был доволен: Симон всегда чувствовал успокоение от присутствия второго, даже неизвестного человека, а после поцелуев жил с удовлетворением целые сутки. Теперь он уже не очень хотел уезжать, он сжимал свои руки от удовольствия и улыбался, невидимый среди движения людей и темпа музыкального марша.
– Ну как скажешь, товарищ Дванов? – интересовался дальнейшим Чепурный, вытирая рот. – Жены они или в матеря годятся? Пиюся, дай нам тишину для разговора!
Дванов и сам не знал, свою мать он не видел, а жены никогда не чувствовал. Он вспомнил сухую ветхость женских тел, которые он сейчас поддерживал для поцелуев, и как одна женщина сама прижалась к нему, слабая, словно веточка, пряча вниз привыкшее грустное лицо; близ нее Дванов задержался от воспоминания – женщина пахла молоком и потной рубахой, он поцеловал ее еще раз в нагрудный край рубахи, как целовал в младенчестве в тело и в пот мертвого отца.
– Лучше пусть матерями, – сказал он.
– Кто здесь сирота – выбирай теперь себе мать! – объявил Чепурный. Сиротами были все, а женщин десять: никто не тронулся первым к женщинам для получения своей матери, каждый заранее дарил ее более нуждающемуся товарищу. Тогда Дванов понял, что и женщины – тоже сироты: пусть лучше они вперед выберут себе из чевенгурцев братьев или родителей, и так пусть останется.
Женщины сразу избрали себе самых пожилых прочих; с Яковом Титычем захотели жить даже две, и он обеих привлек. Ни одна женщина не верила в отцовство или братство чевенгурцев, поэтому они старались найти мужа, которому ничего не надо, кроме сна в теплоте. Лишь одна смуглая полудевочка подошла к Сербинову.
– Чего ты хочешь? – со страхом спросил он.
– Я хочу, чтобы из меня родился теплый комочек, и что с ним будет!
– Я не могу, я уеду отсюда навсегда.
Смуглая переменила Сербинова на Кирея.
– Ты – женщина ничего, – сказал ей Кирей. – Я тебе что хочешь подарю! Когда твой теплый комок родится, то уж он не остынет.
Прокофий взял под руку Клавдюшу.
– Ну, а мы что будем делать, гражданка Клобзд?
– Что ж, Прош, наше дело сознательное...
– И то, – определил Прокофий. Он поднял кусок скучной глины и бросил его куда-то в одиночество. – Чего-то мне все время серьезно на душе – не то пора семейство организовать, не то коммунизм перетерпеть... Ты сколько мне фонда накопила?
– Да сколько ж? Что теперь ходила продала, то и выручила, Прош: за две шубы да за серебро только цену дали, а остальное вскользь прошло.
– Ну пускай: вечером ты мне отчет дашь, я хоть тебе и верю, а волнуюсь. А деньги так у тетки и содержишь?
– Да то где ж, Прош? Там им верное место. А когда ж ты меня в губернию повезешь? Обещал еще центр показать, а сам опять меня в это мещанство привел. Что я тут – одна среди нищенок, не с кем нового платья попытать! А показываться кому? Разве это уездное общество? Это прохожане на постое. С кем ты меня мучаешь?
Прокофий вздохнул: что ты будешь делать с такой особой, если у нее ум хуже женской прелести?
– Ступай, Клавдюша, обеспечивай пришлых баб, а я подумаю: один ум хорошо, а второй лишний.
Большевики и прочие уже разошлись с прежнего места, они снова начали трудиться над изделиями для тех товарищей, которых они чувствовали своей идеей. Один Копенкин не стал нынче работать, он угрюмо вычистил и обласкал коня, а потом смазал оружие гусиным салом из своего неприкосновенного запаса. После того он отыскал Пашинцева, шлифовавшего камни.
– Вась, – сказал Копенкин. – Чего ж ты сидишь и тратишься: ведь бабы пришли. Семен Сербов еще прежде них саки и вояжи вез в Чевенгур. Чего ж ты живешь и забываешь? Ведь буржуазия неминуемо грянет, где ж твои бомбы, товарищ Пашинцев? Где ж твоя революция ее сохранный заповедник?
Пашинцев выдернул из ущербленного глаза засохшую дрянь и посредством силы ногтя запустил ее в плетень.
– То я чую, Степан, и тебя приветствую! Оттого и грόблю в камень свою силу, что иначе тоскую и плачу в лопухи!.. Где ж это Пиюся, где ж его музыка висит на гвозде!
Пиюся собирал щавель по задним местам бывших дворов.
– Тебе опять звуков захотелось? – спросил он из-за сарая. – Без геройства соскучился?
– Пиюсь, сыграй нам с Копенкиным «Яблоко», дай нам настроение жизни!
– Ну жди, сейчас дам.
Пиюся принес хроматический инструмент и с серьезным лицом профессионального артиста сыграл двум товарищам «Яблоко». Копенкин и Пашинцев взволнованно плакали, а Пиюся молча работал перед ними – сейчас он не жил, а трудился.
– Стой, не расстраивай меня! – попросил Пашинцев. – Дай мне унылости.
– Даю, – согласился Пиюся и заиграл протяжную мелодию.
Пашинцев обсох лицом, вслушался в заунывные звуки и вскоре сам запел вслед музыке:
– Будет тебе хрипеть, – окоротил певца Копенкин, сидевший без деятельности, – тебе бабы не досталось, так ты песней ее хочешь окружить. Вон одна ведьма сюда поспешает.
Подошла будущая жена Кирея – смуглая, как дочь печенега.
– Тебе чего? – спросил ее Копенкин.
– А так, ничего. Слушать хочу, у меня сердце от музыки болит.
– Тьфу ты, гадина! – И Копенкин встал с места для ухода.
Здесь явился Кирей, чтоб увести супругу обратно.
– Куда ты, Груша убегаешь? Я тебе проса нарвал, идем зерна толочь – вечером блины будем кушать, мне что-то мучного захотелось.
И они пошли вдвоем в тот чулан, где раньше Кирей лишь иногда ночевал, а теперь надолго
