извилистую полоску корабельные сигнальщики да смотрящие.
Возвращаться пришлось ни с чем. Раздосадованный Суровикин предложил было приблизиться к шведским берегам, чтобы на побережье диверсию совершить и тем шведа в сомнения и опаску ввести, но капитан Бреннеманн по некотором размышлении казаку в диверсии отказал - коль посланы были тайно, то тайно и возвращаться должны. Да и замирение шаткое стояло, а коли так, то негоже ради удовольствия своего тайные государевы планы рушить. Тем не менее возвращались в общем недовольстве. То бы еще не беда, что с пустыми руками, да вот безделие удручало. На траверзе Кроншлота хмурый капитан Бреннеманн приказал сменить флаги. При виде российского стяга, развевающегося на ветру, почувствовалось некоторое облегчение, и даже торжественность стала ощущаться в движении корабля к родным берегам.
Над Петербургом стояли редкие ясные да пригожие дни. Синее небо над изумрудными водами залива уже прогревалось все раньше встающим солнцем, желтые сосны колюче распрямляли над песчаными да каменистыми берегами свои зеленые кроны, а в песке время от времени проглядывали обкатанные морем янтари и 'куриные боги', овальные и с отверстиями, словно бы высверленными неведомым подводным камнерезом. Время пришлось на Егорьев день, когда 'Посланник' бросил свои якоря у родных берегов. Естественно, что все пребывали не в духе вследствие неудачного похода, но своей вины в той неудаче не видели.
- Ничего, - бормотал под нос капитан Бреннеманн, яростно раскуривая вонючую трубку. - Корнелий тоже изрядный моряк, а моряк моряка всегда поймет, тем более что успех сего предприятия зависел от людей гражданских, да к тому ж из неприятелей.
Подводку, поставленную на якоря близ бригантина, искусно замаскировали под рыбацкую шкунку, из тех, что порой на корабли припасы доставляли. Не довольствуясь оной предосторожностью, поставили и караульных из проштрафившихся, коим на свою незавидную судьбину роптать приходилось только втихомолку. Остальная команда сошла на берег. Подвигами своими никто не похвалялся, да и похваляться-то нечем было, не в абордажные бои е неприятелем сходились, да и плавали не под своим, установленным государем флагом, воровски плавали, именем чужого царства прикрываясь. Да и зачем плавали в действительности, никто не знал, сказано было, что поход посвящен шпионской работе с мудреным названием 'рекогносцировка'. Обожал государь иноземные названия, которые русскому человеку и выговорить-то трудно! Некоторые через то почитали государя за Антихриста, пришедшего Русскую землю разорить и старые обычаи порушить. Вот ведь что удумал! Хочешь не хочешь, а посылай мальцов, потомков своих, в школу, иначе сам в опальные попадешь, да и молодца-то по его неграмотности не оженят и венчальной памяти не дадут! Дворянина, боярина.с холопами в один ряд поставили! Православного заставляют иностранной нечисти с рылом немецким повиноваться! В губернский град иначе как в немецком платье и не являйся. Дошло до того, что девиц грамоте обучать начали! Сие ли не потрясение государственных устоев? Жили мы в своей Тмутаракани, и никаких Европ нам не надобно было. Не введи нас во искушение, Господи, но избави от лукавого!
Но ворчали исподтишка, тайные прелестные письма пописывали, вслух же молчали - кому охота в государеву немилость попасть, живота и имущества лишиться?
30 мая 1707 года Федор Матвеевич Апраксин, родственник государя по жене его брата Федора, отмечал день рождения Петра Алексеевича в деревянном дворце государя. Среди назначенных гостей были и Раилов с Мягковым.
Празднование началось вечером. Днем же состоялись награждения и роздана была милостыня нищим. К вечеру у дома государя зажгли смоляные бочки. Яркие огни в окнах дворца привлекали к себе завистливое внимание прохожих. Мягков и Раилов прибыли на торжество вместе с Корнелием Крейсом и Иоганном Бреннеманном. Все четверо были без шпаг, поскольку во избежание дурных последствий от прилежного осушения бутылок строго было запрещено являться на празднование при шпагах.
Пажи встречали у пристани, камер-юнкеры - у крыльца, камергеры стояли наверху у дверей в синих ливреях, расшитых серебром. В прихожей сидел полицейский чин, записывавший имена прибывших, и четверка моряков не замедлила ему объявиться.
Государь жил довольно просто, поэтому в день его тезоименитства дворец приукрасили. Прибыло довольно много иностранцев, щеголявших расшитыми кафтанами и павлиньими перьями на широкополых шляпах. В первой комнате велись разговоры, обсуждались события и стояли группами молодые люди, благоговейно внимавшие речам доблестных мужей, которые живые примеры видели в своей жизни, и то было обстоятельством, достойным восхищения и внимания со стороны малоопытной молодежи.
В другой большой комнате все было иначе - здесь преобладали шум, говор, звон кубков, пришедшие обнимались, радуясь встречам, за клубами табачного дыма порой ничего не было видно. Здесь царило равенство - без различия чинов, званий да лет. Шла по кругу чаша с горящим пуншем, к ней прикладывались все, независимо от возраста и чина. Заводилою всему был государев шут Балакирев. Откуда он взялся, никто толком не знал, только уважали Балакирева за талант острослова, а некоторые побаивались и порой даже ненавидели. А как прикажете любить шельму, которая самому государю на веселый вопрос: 'А правду ли при двое говорят, что ты дурак?' - со смелостью ответствовал: 'Чужим слухам не верь, Петр Алексеевич. Мало ли что говорят! Они и тебя умным называют!'
Сегодня шут был в ударе, и немало гостей уже стало жертвою его острот и привлекло внимание окружающих. Некоторые, осердясь, обещали добраться до шутовой спины и проверить ее на крепость розгами, иные делали вид, что особого ничего не случилось, меж тем как Балакирев уже осмеивал другого да третьего. Между гостями блуждала изустно история, как Балакирев светлейшего князя Меншикова проучил за угрозы. Шут разбил привезенный царем из Голландии стеклянный улей, которым Петр Алексеевич очень дорожил, взял соты и оным медом намазал Александру Даниловичу губы и в руки соты вложил. Меншиков меж тем возлежал с храпами, по причине недавнего неумеренного веселия, на одной из скамей тенистого парка. Сделав гнусное дело свое, Балакирев кинулся к Царю.
- Ваше величество! Поглядите только, что за кощунство Алексашка свершил!
- Что? - недовольно спросил сонный Петр, тоже принявший пуншей довольно изрядно.
- Да на ваш любимый улей посягнул! - с притворным ужасом вскричал Балакирев.
Царь, схватив свою тяжелую трость, что гуляла уже не по одной спине, поспешил к месту. Александр Данилович лежал пьян да в меду. Увидев столь очевидные следы причастности к разбитию улья, Петр Алексеевич принялся охаживать Меншикова тростью по всем местам. Мен-шиков завопил, ничего не понимая. Балакирев же, сидя неподалеку, крикнул.
- То-то, Алексашка! Будешь знать, как грозиться! Ферштеен?
Если заводилою был Балакирев, то разводил все Иван Иванович Бутурлин, получивший титул князя-папы за подвиги на пирах. Вот и сейчас он подносил кубок с заморским рейнвейном тучному адмиралу Сенявину. Сенявин осушил кубок, хлопнул пустой чашей о стол и, заметив бравую четверку, прибывшую в мундирах и при регалиях, направился к ним. Крепко пожав руки каждому, Сенявин сказал.
- Знаю о вашей неудаче, токмо ни я, ни государь в случившейся неудаче доблестного вашего экипажу вины не видит. Сие есть дело случая, которого, пожалуй, и предусмотреть невозможно!
Показал на стоящего рядом немца в зеленом суконном кафтане. Лицом иноземец был правильным и телосложения строгого.
- Знакомьтесь, - сказал Сенявин. - Андрей Иванович Остерманн, по иностранной переписке значится. На службе недолго, да умом выделиться уже изрядно сумел.
