великую хитрость, о какой я сейчас и поведаю. Дело было однажды вечером, когда я с двумя или тремя добрыми приятелями пил и ел, как то часто бывало, и в доме стояло веселье, пение и смех, лег спать я довольно поздно, был немного пьян и заснул крепким безмятежным сном. Посему я и испугался безмерно, когда поутру меня выволокли из постели и стали громко кричать. Но жена моя вошла и сказала, чтобы я успокоился, потому как все творится по ее воле. Предо мной было четыре крепких человека, они одели меня, и всё с чрезвычайной скоростью, вытащили вон и посадили на телегу, да тут же меня и привязали, я же, великим смертным страхом мучимый, жалобно вопрошал, что меня ожидает. Моя добрая жена плакала и говорила с болью, что пришла пора расстаться. Мы простились с поцелуями и громкими рыданиями. Люди же те сели со мной на телегу, ничего мне не отвечая. И поехали быстрой рысью в гавань, отвязали меня и отвели на голландский корабль, передав меня капитану. Сунули они мне в руку письмо, прокричали «адью» и сошли на берег. Я бросился было за ними, но меня крепко держали, и остался я в большой печали на корабле. Позже доставили для меня маленький ларец с пожитками, а в час пополудни раздался выстрел, и мы вышли в море.
Тут же за мной пришли, и мне пришлось нести службу, сделался я снова матросом, каким был уже в юные мои годы, а того не чаял, что еще придется. Этот день, что мне самым горьким в моей жизни показался, был двадцать третьего числа мая месяца одна тысяча шестьсот пятьдесят третьего года. Вскоре узнал я от своих сотоварищей, что корабль, пришедший из их отечества, направляется теперь в Батавию. На борту у нас были голландские товары, а также разные господа, путешественники, а равно как и люди ученого звания, в том числе и магистр Вальтер Шульц из Амстердама, лекарь и человек ученый, которому я позднее оказался обязан своею жизнию.
Едва улучил я свободную минуту, как взялся читать письмо, на котором было написано: «Моему любимому и дорогому супругу, господину Антону Шифельбайну». Внутри же его было вот что: «Нам надлежит расстаться, что меня крайне печалит, но я не могу поступить иначе. Обжорство и сладострастие – не христианский путь, а прямая дорога в ад. Чтобы этого не произошло, я и послала тебя на корабль, чтобы ты протрезвился и сызнова трудиться начал. С Божией помощью ты вновь станешь добрым мужем и к великой радости домой воротишься. Молись усердно да отпиши мне, как прибудешь в Батавию!»
И тогда ясно мне стало, что жена моя меня перехитрила. Мне это было не по нраву, и я разбранил ее и решил домой не возвращаться, а положил в чужие края отправиться да там и оставаться, пока мне будет угодно. Ожесточилось сердце мое, и я приноровился к новой жизни, да только тяжкая служба была мне противна. Со временем я с теми матросами подружился и жил не унывая. Так бывает с каждым добрым моряком, даже если он долго был на берегу, его вновь охватывает радость и смелость, как только он сушу покинет и вновь выйдет в море под парусом. Когда б я пожелал поведать все, что со мной по пути приключилось и что мне испытать довелось, моим рассказам не было бы конца. Я же лишь самым кратким образом происшедшее перечислю.
Как только достигли мы тридцать девятого или сорокового градуса южной широты, так задули опасные западные ветра. Воздух был холодный, небо закрывали темные тучи; частенько на нас град и снег обрушивался; однако ветер был для нас благоприятен, ибо курс мы держали на Ост-Индию. Мы шли ужасно быстро, все сорок пять миль в день, и так две недели. И тогда пал на наш корабль страшный ветер, словно с неба, ураганом именуемый, и закружился вихрем вокруг нас. Один другого слышать не мог, все пришли в ужас и закричали: «Мы тонем!» Молились с особым рвением: «Господи, Господи, спаси нас!» И были в совершенном отчаянии, пока не настал давно желанный рассветный час. Тогда мы несколько укрепились в мужестве своем, и буря стихла. Но многие из нас занемогли, страдали лихорадкой и впали в неистовство, и оба лекаря наши без работы не сидели. И я, великий грешник, тоже страху натерпелся и думал, что помру. Уж готов был отойти, охал и начал молиться. Однако ж Господь благословил снадобья, что дал мне упомянутый выше магистр Шульц, и выздоровел я на седьмой день, и повеселел, забыв обо всем. А вот один купеческий сын тоже впал в неистовство и бросился в воду, его искали-искали, да так и не нашли. Тем временем нами завладели юго-восточные ветры, и мы не могли добраться до желанной Батавии, а кружили по морю. Зашли в залив Силла-бар, что на Суматре. Не смогу перечислить всего, что там случилось, скажу только, что туземцы, некоторые из которых именуются оранкаями, оказались вероломными и коварными. В тех местах растут индийские орехи, фиги, померанцы и прочее, однако мы ничего этого не получили, только немного пресной воды, а индийцы убили двух наших хороших толмачей, посланных на рынок, чтобы купить молока и яиц. После этого нам то и дело приходилось идти против ветра, порой до семи раз за день бросать якорь, а был уже сентябрь.
Но вот наконец прибыли мы октября в пятый день в славную Батавию. Там на борт тут же поднялся таможенник, чтобы досмотреть груз, не припрятали ли мы каких товаров, а потом пришло множество язычников-китайцев, которых немало живет в Батавии, и покупали они у нас товары, принося кокосовые орехи, лимоны, фиги, и я вновь три дня лежал недужный, оттого что объелся. Потом разгрузили мы корабль, потому как ему надлежало тотчас же отправиться в мускатный край, в Банду. И все уже было готово, да я захотел остаться в прелестной Батавии, получил расчет и распрощался с командой. Тут объявился судовладелец, собиравшийся в обратный путь в Голландию, и хотел взять меня на службу. И мог бы я вернуться домой, к своей жене, но все еще коснел в пороках и не желал домой, а город Батавия уж больно пригож мне казался, и решил я там остаться.
Поначалу изумляли меня те самые китайцы. Носят они волосы невероятно длинные, как того требует древний сего народа обычай. А если кто волосы обрежет, то впадет у китайцев в великую немилость, так что никто из них ему симпатии не окажет. Еще можно видеть, как они без устали играют в кости и другие игры, а некоторые проигрывают в короткое время все свое добро, рабов и рабынь, даже жену и детей, которых другой обращает в рабов, а если красивая жена, то берет в наложницы. Вырывают они себе бороду, так что сперва можно подумать, что они женского пола, отчего многие похотливые матросы обманывались. Хоронят своих мертвецов в особом месте за городом, под сводами, принося дьяволу в жертву невероятно много еды превосходной, пряностей да бумаги раскрашенной.
Совершенно иной нрав у индийцев, из которых некие часто подвергаются истязаниям и казням. К тому же употребляют они столь много опиума (опасное такое зелье), что становятся от него как бешеные. Потом бегают по улицам и кричат: «Амок!» – сие означает, что прибьют любого, кто им попадется, да часто и вправду многих побивают, за что их после казнят. Ибо правосудие не терпит подобного безбожного безрассудства.
Тут вспомнил я о том, что было написано в моем письме, что мне надлежит послать своей жене весточку из Батавии. Ее письмо носил я с собой повседневно, но писать не желал, все еще гневаясь на нее, и намеревался с ней совсем расстаться. Чем больше размышлял я о своей прежней, веселой и приятной жизни, тем более меня отвращала ее хитрость, каковою она меня прочь отправила. Потом перебрался я в дом, где жило множество моряков, из разных стран, предаваясь беспутству, и были там голландцы, немцы и французы. Приняли меня сразу хорошо, и всего у меня было вдоволь, и стал я вскорости самым из них веселым. Каждый день были игры, веселия и попойки, были там и особы женского полу, танцы и множество увеселений разного рода; приходили индийцы и китайцы, играли музыку, представляя престранные танцы, похожие на комедию, все в самых лучших нарядах и с изрядным пением.
Должен с прискорбием сознаться в том, что я, одним старым матросом совращенный, дважды
принял языческого зелья опиума, занемог чрезвычайно, но выздоровел и более никогда этим не соблазнялся.
В том же доме, где нашел я пристанище и который принадлежал одному голландцу, была индийская девица по имени Силла, весьма пригожая и сложения тонкого и не слишком смуглая, и очень она мне полюбилась, однако ж о матросах она и слышать не хотела. Была она турецкой веры, потому как родом из города Джапаре.
Часто хаживал я по городу, то в одиночку, а то с приятелями, дивясь на многие их причудливые диковины, храмы, капища, чуждые деревья и травы, пальмы и колючие растения. И так деньги мои и имущество растаяли, словно мартовский снег. Однако ж я не желал более идти на матросскую службу. И тут повстречалась мне в другой раз та самая Силла, и говорил я ей льстивые слова, не желает ли меня поцеловать. Отвечала – нет, разве только если женюсь на ней. На что рассмеялся я от всего сердца и распрощался с девицей.
В январе же большинство приятелей моих вновь поступили на службу, каждый на какой-нибудь корабль, и расстались со мной, памятуя о дружбе и с великой печалью. И остался я совсем один, денег у
