эту святую борьбу он тоже вносит свою посильную лепту… Ранним утром (после ночного дежурства) или в сумерки (до наступления комендантского часа) дон Аннибаль укладывал в выцветший, деформировавшийся от времени саквояж нехитрый врачебный инструмент, медикаменты, бинты и, не снимая белый халат (мало ли? Может, вызвали к больному), спешил на автобусную остановку, где обычно его ждало такси. 25 марта машины на месте не оказалось. Доктор Рамирес потоптался полчаса на остановке, пропуская автобусы и не зная, как ему быть дальше. Ехать самому в госпиталь? Невозможно! Это строжайше запрещено. Оставаться на улице ждать? Нелепо! Только навлечешь на себя подозрения. Он решил вернуться в больницу и оттуда позвонить по условленному телефону. Товарищи из подполья попросили отложить визит в госпиталь на следующий день, так как стало известно, что за такси хвостом увязались шпики, и трудно сказать, удастся ли шоферу уйти от погони. Там, в больнице, его и арестовали. Избитого, потерявшего сознание доктора за ноги сволокли на первый этаж и по вестибюлю, мимо перепуганных сестер, мимо недлинной очереди записавшихся на прием к терапевту, потащили в полицейский фургон.
Дона Аннибаля Рамиреса предал его коллега, хирург, с которым они проработали в Чильяне бок о бок четверть века. Не из зависти. Не из корысти. Не по причине каких-то принципов и идейных убеждений. Просто из низменного, животного страха за собственную шкуру. Кругленький, упитанный, любивший поговорить о прекрасном, возвышенном, доктор Роберто Торсеро смолоду считал себя несправедливо обойденным, обделенным судьбой. Ему — безусловно, талантливому, знающему хирургу — всюду мерещились козни недоброжелателей. С сослуживцами почти не общался, видя в них интриганов, злонамеренных конкурентов. Даже в своих оперируемых вглядывался неприязненно и недоверчиво, так как не сомневался, что его обязательно надуют, не оценят по достоинству его заслуги и недодадут. С годами характер Роберто испортился вконец, он всё чаще впадал в меланхолию, превратился в заурядного нытика и мелочного брюзгу. Единственный, кто спокойно относился к неистребимому занудству эгоцентричного, неспособного на дружескую привязанность доктора Торсеро, был отец Глории. Может, потому, что слишком давно знал его (двадцать пять лет не вычеркнешь из памяти), и многое прощал, как он думал, человеку больному, ущербному. Ещё при жизни жены дон Аннибаль неоднократно вытаскивал своего коллегу в гости, но тот был таким неинтересным, замкнутым, некоммуникабельным, что друзья Рамиресов только пожимали плечами. Как-то в присутствии Глории отец не выдержал и сказал:
— Послушай, Роберто! Тебе уже за пятьдесят, а ты всё такой же ноющий, вечно недовольный ребенок, каким я тебя впервые увидел в кино, когда ты с родителями переехал в наш город из Сан-Карлоса. Перестань, ради Христа, копошиться в себе и выставлять свои болячки и недуги напоказ. Поверь мне, созерцание собственного пупа никому не приносило пользы, кроме Будды. И то если он действительно был. Я добра тебе хочу…
Гость ушел, хлопнув дверью. Огорченный дон Аннибаль развел руками:
— Я допустил бестактность, но мне претит эта манера во всех сомневаться, всех оплевывать, выставляя везде своё “я”…
— Да брось, пап! — Глория погладила седеющую голову отца и прижалась к нему. — Не переживай! Сеньор Торсеро не из тех, кто протянет руку в несчастье. Равнодушный и черствый, он скорее может предать.
Этот разговор состоялся в 1970 году, и кто мог подумать тогда, что четыре года спустя слова дочери окажутся пророческими.
С приходом к власти в Чили военной хунты Роберто Торсеро совсем лишился сна. Он пребывал в вечном страхе, что его по ошибке, из-за каких-нибудь старых связей могут арестовать. И он лишился сытой жизни, уюта, который ему любовно создала третья по счету жена. Но больше всего Роберто боялся боли. После того как он догадался, что дон Аннибаль связан с подпольщиками, его ночи превратились в адскую муку: ему чудилось, что к ним в дом вламываются дюжие молодчики, крушат всё налево и направо, рвут драгоценные книги, рыскают по комнатам — “Где вы укрываете коммунистов?” — потом хватают дона Торсеро и отвозят в сырую холодную камеру, по которой бегают и противно пищат голодные крысы. А дальше — дальше ему загоняют иголки под ногти, дробят молотком фаланги пальцев, пытают электротоком…
25 марта 1974 года хирург чильянской больницы дон Роберто Торсеро, едва взошло солнце, явился в полицейский участок и донес на коллегу Рамиреса.
О'Тулы об этом узнали из письма, которое Глория получила от своей тетки из Чильяна.
Три недели спустя после ареста дон Аннибаль, не выдержав жесточайших мучений, скончался в тюрьме от разрыва сердца, не выдав никого из подпольщиков и не указав месторасположения госпиталя. Его похоронили в грубом некрашеном гробу за чертой городского кладбища, где жмутся друг к другу заброшенные полуосыпавшиеся могилки самоубийц (по официальному заявлению военных властей, Аннибаль Рамирес, шестидесяти трех лет от роду, будучи в невменяемом состоянии, покончил с собой). Доктора чильянской бедноты провожали сотни людей: рабочие, домохозяйки, его коллеги по больнице и — на всякий случай — вооруженный патруль карабинеров.
Когда Фрэнк закончил рассказ, Глория улыбнулась блеклой, вымученной улыбкой капитану Прьето:
— Не обижайся, Исель, что мы отняли столько времени на наши грустные дела…
— Да ты что, Гло? Или мы не друзья?
— …Друзья. И право, я уже успокоилась. Мне стало даже немного получше. — Она поднялась. — Пойду умоюсь, а то ещё не возьмете меня такую зареванную в аэропорт.
— Что у тебя? Выяснил всё о “Трех А”? — спросил панамца О'Тул.
— Моя версия оказалась ни к черту не годной. Я как плохой картежник: в азарте принял тройку за козырного туза, — контрразведчик посмотрел на часы, до отправления его рейса оставалось ещё два с половиной часа. — Сколько времени нужно, чтобы добраться до аэропорта?
— При хорошей езде не больше тридцати минут.
— Отлично! Тогда у меня есть к тебе предложение. Деловое. Уверен, что оно заинтересует тебя. Но прежде скажи, что вы решили…
— В отношении работы?
— Да. Какую страну ты выбрал?
— Гондурас, как ни смешно.
— Чего уж там смешного. Напротив, напротив.
— Не говори загадками.
— Хорошо, это связано с моим предложением.
— Гондурас? Никогда бы не подумал…
— Я всё сейчас объясню по порядку. И всё-таки ещё один вопрос…
— Ради бога, хоть сто.
— Скажи, у тебя в Вашингтоне среди журналистов сохранились какие-нибудь связи? Ты упоминал Джека Андерсона и ещё этого… — Исель задумался на минуту.
— Чарли Бэрка?
— Точно. Так вот… Если бы тебе удалось до того, как вы обоснуетесь в Тегусигальпе, махнуть в Штаты? Там покрутился бы среди столичных газетчиков — они же всё знают! — выяснил бы, что замышляют парни из Лэнгли[2] против центральноамериканских республик, которые повысили налог с компаний на экспорт бананов. Деньги на поездку я тебе выбью. Да не маши руками! Тоже мне Дюпон! Будешь лететь через Сьюдад-де-Панама. Там всё и оформим. Кстати, обговорим детали.
— Идея неплохая, хотя непонятно, куда ты клонишь, Исель. Тем более, как я догадываюсь, не это главное в твоем предложении?
— Ну и хитёр же ты, Фрэнсис О'Тул! Хочешь, чтобы я сразу раскрыл все карты? — рассмеялся Прьето. — Ладно, что уж там темнить.
Панамец в нескольких словах разъяснил своим друзьям (Глория вернулась и сосредоточенно слушала капитана Хе-дос) суть операции “Дело о бананах”, опустив частные, оперативные подробности плана ликвидации заговора (он полностью доверял ОТулам, но — долг есть долг); сказал, что в Гондурасе Фрэнк может оказать ему колоссальную услугу, если возьмет под прицел деятельность банановой монополии “Юнайтед брэнде” и правых организаций; ещё раз попросил журналиста серьезно поразмыслить о возможности короткой — “всего на три-четыре дня” — поездки в Вашингтон и, сделав паузу (он долго
