людях злую разнузданность. Начали бить витрины, грабить магазины, избивать целой толпой кого-нибудь одного, беззащитного, беспомощного. На каждом шагу стояли ораторы и говорили, говорили пламенными лживыми голосами – говорили откровенную льстивую ложь, бесконечно спекулировали красивыми словами – «народ», «Россия», «свобода»…
Народа Борис не видел – на улицах были только разные темные личности, дезертиры, уголовники, пьяные хулиганы.
«И это та самая революция, о которой так долго мечтали, так много говорили? Неужели революция – это только возможность безнаказанно грабить и избивать тех, кто слабее тебя? И неужели каждый человек остается человеком только до тех пор, пока за ним присматривает государство, пока ему угрожает наказание, – а чуть угроза наказания отступает, как в человеке просыпается первозданная ненасытная дикость?»
Борис шел по улице, не разбирая дороги, подгоняемый горячечным возбуждением, и видел всюду одно и то же: напыщенные речи лживых ораторов, бесчинства пьяных толп, грабежи.
Возле большого, красивого недавно магазина он замедлил шаг. Зеркальные витрины были вдребезги разбиты, осколки сверкали под ногами как бриллианты. Из низкого окна, хрустя сапогами по этим бриллиантам, выбрался здоровенный небритый детина, согнувшийся под тяжестью награбленных вещей. Он нес какие-то кофты, платки, материи целыми штуками и радостно, плотоядно улыбался. Борису он подмигнул как своему и проговорил сиплым баском:
– Что смотришь? Иди бери тоже. Там много всего, тебе хватит. Что не идешь-то? – Он повысил голос, видя, что Борис окаменело стоит перед ним. – Ты что, спишь, что ли?
Разбудили его чей-то кашель и негромкие голоса. Не открывая глаз, Борис мгновенно вспомнил все, что произошло накануне, и, хоть шею, затекшую от неудобного положения (еще бы, деревянная чурка никак не может считаться мягкой подушкой), невыносимо ломило, сдержался и не стал шевелиться.
– И лежит, и лежит, – слышал он хриплый шепот. – Давно я за ним смотрю. Не то спит, не то пьяный сильно, не то по голове ему дали.
– Если бы по голове дали, то и раздели бы, – авторитетно возразил простуженный бас. – А так все обмундирование цело. А ботинки на ем хорошие, крепкие… Я бы взял ботинки-то.
Голоса послышались явственнее, видно, их обладатели понемногу придвигались ближе. Борис приоткрыл один глаз и взглянул из-под фуражки. Рядом с ним сидели двое портовых нищих – из тех, кого жизнь загнала на самое дно. Один прокашлялся и засипел:
– Погоди ты с ботинками-то. Карманы бы обшарить да тикать, пока не очухался. Иди, пошарь, а я посторожу.
– Ишь какой скорый нашелся! А вдруг он очувствуется да драться начнет? Англичане хороши драться-то, они все больше боксой… Третьего дня один солдат ихний троих итальяшек возле веселого дома отделал.
– Может… дать ему доской по голове для верности-то, – нерешительно предложил сиплый.
– И так хорошо. Вон лежит, не шевелится. Давай, ищи деньги.
Чужая рука неуверенно полезла в карман френча. Борис вдруг сел рывком, схватив чужую руку и встряхнув как следует ее обладателя.
– Пусти! – заныл тот и не пытаясь вырваться – силы у него были не те.
– Спокойно, ребята, ничего вам плохого не сделаю.
Услышав чистую русскую речь, нищие от удивления успокоились.
– Вот и мне повезло, на соотечественников нарвался, – усмехнулся Борис. – Значит, так сделаем. За то, что вы меня обокрасть хотели, я на вас не обижаюсь. А только денег у меня все равно нет. Ботинки мне самому нужны, а вот если проводите меня к лавке Костаропулуса, то френч отдам и фуражку.
– На что нам фуражка? – заныл было сиплый, но Борис достал из кармана шелковый шнурок покойного Вэнса и примотал рукав нищего к своей руке.
– Не хочешь фуражку – не бери, – покладисто согласился он, показав как будто случайно широкий немецкий нож.
Это решило дело – нищие безропотно поковыляли рядом. Идти до лавки Костаропулуса было далеко – ночью Борис все равно не нашел бы ее. Наконец дошли. Лавка по раннему времени была еще закрыта. Борис поверил на слово своим новым знакомцам, развязал шнурок и без слова снял с себя английский френч, вытащив предварительно все из карманов. Взамен сиплый протянул ему свою старую робу.
Борис не хотел появляться в лавке в английской военной форме – неизвестно, как отнесутся контрабандисты к английскому офицеру, вернее, известно как – плохо.
Нищие юркнули в переулок и растворились. Борис тихонько стукнул в окошко. Выглянул заспанный грек и сделал вид, что не понимает русскую речь. Однако он, несомненно, отреагировал на имя Спиридон, пролопотав что-то, и махнул рукой в сторону моря.
Борис спустился к берегу моря и сел, глядя на волны. Там, в пяти днях плавания, Феодосия. Ему нужно туда.
– Здравствуй, гаспадин хороший! – окликнул его знакомый голос.
– Спиридон! – Борис вскочил на ноги. – Ты когда отплываешь? Меня возьми с собой.
– С отплытием пока неясно, – нахмурился Спиридон. – Команды не хватает. Косту позавчера сильно порезали в кабаке, не сможет он скоро в море выйти. А без матроса никак, двоих на фелюгу мало.
– Возьми меня третьим, – неожиданно для самого себя предложил Борис.
– А сможешь? – серьезно спросил Спиридон.
Он окинул Бориса внимательным взглядом, прищурился насмешливо при виде рваной нищенской робы, потом заглянул в глаза и, очевидно, заметил в них что-то новое, потому что, не дожидаясь ответа, сам сказал:
– Сможешь, – и пошел к лавке.
Борис двинулся за ним.
Плавание прошло спокойно. Сначала мальчишка, так похожий на греческого бога Пана, сердился на неумелость Бориса и покрикивал на него по-гречески. Но поскольку Борис по-гречески не понимал, а оттого и не обижался, то мальчишке быстро надоело ругаться. Все время дул ровный попутный ветер, и фелюга, распустив парус, летела как на крыльях. Борис с радостью отдавался физической работе, она помогала ему прийти в себя. Ночами он лежал, глядя на звезды. Здесь, наедине с морем, он обрел если не покой, то жизненный стержень. Соленый ветер выдул из души все метания и страхи недоучившегося студента. Давно пора было перестать плыть в мутных волнах революционного хаоса и обрести цель. Поиски сестры до сих пор были его целью. Но что он сделает, когда найдет Варю? Куда он приведет ее, на что будет кормить и одевать? Как защитит ее от всех – белых, красных, зеленых? Возвращаться в Петроград, в их старую квартиру? Пустят ли туда, небось заняли уже большевички… Да не в этом же дело! Жить под властью большевиков, ждать все время, что придут или заберут прямо на улице… Не понравится этим харям – пьяным матросам, бородатым дезертирам, – что одет чисто, что бреется каждый день, что носовым платком мама с детства пользоваться научила… Нет, туда он ни за что не вернется. Ладно, об этом у него еще будет время подумать. Ясно одно: теперь со всеми он будет разговаривать только с позиции силы. Никто не посмеет бить и издеваться над ним, Борис Ордынцев этого не допустит.
Так прошло четыре дня. В свободное время мальчишка-грек учил Бориса метать нож. Он закрепил на наружной стене крошечной каютки старый бурдюк и метал нож по-разному, но результат был всегда один – нож аккуратно протыкал остатки бурдюка и вонзался в дерево. У Бориса долго не получалось, но он тренировался упорно и наконец дождался от мальчишки одобрения. Спиридон, глядя на их занятия, только посмеивался.
В наступающих сумерках греки высадили его на том же месте феодосийского берега, откуда три недели назад бежал он в смятении, избитый штабс-капитаном Карновичем и гонимый всеми. Борис карабкался вверх по круче, торопясь преодолеть опасное место до наступления полной темноты. Он сам удивился, что нашел верную дорогу в Карантинную слободку, хотя и шел этим путем всего один раз в сопровождении татарчонка Ахметки.
Вот показалась водокачка, смутно различимая на фоне темнеющего неба, а вот и нужный дом.
Борис зашел с подветренной стороны, чтобы собака раньше времени не подняла шум. Ему повезло,
