– Черт их там разберет, – отмахнулся Горецкий. – А недавно, мне рассказывали, приехал один господин и устроил публичный суд над Иудой Искариотом. Все было театрализовано, с музыкой и танцами, причем он еще самовольно объявил в афишах, что в суде примут участие местные полицейские власти.
– И что сказали по этому поводу полицейские власти? – Борис веселился вовсю.
– Натурально все всполошились: какой суд, какой Иуда Искариот? В общем, забрали этого лектора в каталажку на всякий случай, а потом по-тихому выпроводили из города, чтобы не мутил воду. Я к чему веду речь: в салоне этом разные личности бывают, там никто ничему не удивляется. Пускают туда всех, без рекомендаций и пропусков, был бы только одет чисто. Так что, Борис Андреевич, я вам выдам денег на экипировку и представительство, а вы уж постарайтесь выглядеть получше. Не беспокойтесь, деньги эти казенные, я располагаю некоторыми суммами для таких вот случаев.
И Борис, чувствуя себя фатом и щеголем, отправился по магазинам и парикмахерским. Высвободившись из рук армянина-парикмахера, он не узнал сам себя. Волосы выгорели на крымском солнце и лежали мягкой пшеничной волной, глаза отливали стальным блеском, и даже морщинка на переносице, появившаяся после поездки в Батум, придавала ему мужественности. Когда в серой визитке, шелковом галстухе и мягкой светлой шляпе он появился на пороге домика в Карантинной слободке, Марфа Ипатьевна вскрикнула и выронила чашку:
– Вот так кавалер! Прямо погибель на нашу сестру!
Горецкий только усмехнулся:
– Не ожидал таких результатов, голубчик, не ожидал… Пожалуй, и вправду проходу вам дамы не дадут… Ну что ж, рискнем отправить вас в салон ОДИ. Я навел справки: всем заправляет там некая баронесса Штраум.
– Она что – действительно немка?
– Она такая же немка, как мы с вами – японцы, – резко ответил Горецкий, – а впрочем, кто теперь разберет, возможно, по мужу… Хотя сейчас она одинока и вся отдается искусству… или делает вид. Между прочим, интересная женщина, ну да и вы у нас лицом в грязь не ударите. Потолкайтесь в салоне, послушайте, выясните обстановку. Но, голубчик, помните об осторожности, никаких лишних слов.
Борис отдал открывшему дверь слуге шляпу и отрекомендовался:
– Борис Ордынцев, из Петербурга. В Феодосии недавно. Наслышан о вечерах у госпожи баронессы и хотел бы присутствовать.
Слуга молча поклонился, проводил до дверей просторной гостиной, громко сообщил:
– Господин Ордынцев из Петербурга.
Навстречу Борису, лучезарно улыбаясь, вышла хозяйка – пепельная блондинка лет тридцати пяти с выразительными фиалковыми глазами.
– Господин Ордынцев, я рада приветствовать вас, человека, вырвавшегося из большевистского ада, в нашем маленьком черноморском раю! Конечно, наше общество покажется вам очень провинциальным после былых блестящих салонов Петербурга, но мы стараемся в меру своих скромных сил служить музам… У нас здесь почти ничего не изменилось, все совсем так, как было до всех этих неприятностей. – Баронесса сделала рукой широкий жест, будто обведя этим жестом войну, революцию, крушение целого мира. – Мы собираемся каждую неделю, слушаем драмы, стихи… Начальник обсерватории – господин Сарандинаки – замечательный поэт, и директор банка господин Мабо…
– А господин Волошин[15]? – спросил Борис. – Он у вас бывает?
Баронесса поскучнела, Борис понял, что сказал бестактность.
– Максимилиан Александрович… он живет таким затворником… он совершенно нигде не бывает…
Борис вспомнил, как крупный кудрявый Волошин шел по щербатой мостовой в бархатной куртке и плисовых штанах, улыбаясь прохожим и угощая мальчишек конфетами из кулька, и подумал, что на отшельника поэт не очень похож.
– Будьте как дома. – Баронесса одарила его еще одной лучезарной улыбкой и отошла к другим гостям.
Как видно, баронесса вовсю старалась и умела быть очаровательной.
Борис огляделся. В гостиной было человек двадцать – двадцать пять. К чтению стихов еще не приступали, все оживленно беседовали по двое, по трое. Кто из присутствующих замешан в заговоре? Борис переводил взгляд с одного лица на другое. Счастье еще, что пароль так нейтрален – о погоде можно поговорить с кем угодно, это не вызовет подозрений. Он подошел к невысокому полному господину со смешными длинными усами и сказал без предисловий:
– В Петербурге сейчас уже осень.
– Давно вы из Петербурга? – оживился усатый господин. – Правда ли, что там часты случаи людоедства?
– Нет, неправда, – резко ответил Ордынцев и отошел от усатого, утратив к нему интерес.
На этот раз к Борису сама устремилась пышнотелая рыжеволосая дама в причудливом головном уборе, похожем на тюрбан индийского магараджи.
– Софи сказала мне, что вы недавно прибыли из Петербурга. Что там сейчас творится?
– В Петербурге сейчас уже осень, – проговорил Борис и выжидательно замолчал, слушая ответ.
– Я имела в виду другое, – поморщилась дама, – вовсе не погоду…
– Да, я понимаю вас, – кивнул Борис, – там сейчас голод, разруха, нищета… но в людях чувствуется какой-то энтузиазм…
– Энтузиазм?! – возмущенно переспросила дама. – Да вы никак прониклись большевистским духом? Что же вы тогда уехали?
– Отнюдь, мадам, – ответил Ордынцев, но уже в пространство – собеседница его мигом переметнулась к другой группе.
Борис снова огляделся. В углу стоял высокий худощавый брюнет с горящими глазами, очень подходящий на роль заговорщика. Ордынцев пересек комнату, подошел к брюнету и повторил свою магическую фразу:
– В Петербурге сейчас уже осень.
Брюнет необычайно оживился. Он схватил Бориса за пуговицу и воскликнул:
– В Петербурге такие женщины, такие женщины… А правда ли, что большевики провели национализацию женщин и жены теперь у всех общие?
– Не знаю, не слышал, – ответил Борис сухо и отошел.
Он обратился с той же фразой к томному молодому армянину с влажными миндалевидными глазами, но получил в ответ только взгляд, полный левантинской тоски и глубокого непонимания.
Боясь показаться идиотом и испортить все дело, Борис решил на какое-то время прекратить поиски и просто понаблюдать за гостями.
Тем временем хозяйка объявила, что собравшихся осчастливит своими стихами несравненный Исидор Купидония. К роялю подошел уже знакомый Борису худощавый брюнет, озабоченный положением женщин в Советской России. Он встал в картинную позу и прочел длинное и нудное стихотворение, в котором сам Деникин и половина генералов его штаба неумеренно восхвалялись и сравнивались с античными персонажами. Борис ожидал, когда же в этих стихах появится парящий орел – и дождался. Он хотел было спросить Купидонию, он ли пишет все стихи подобного рода под разными псевдонимами для сотни мелких газетенок юга России и Закавказья или же у него десятки братьев-близнецов по перу, но в это время к нему снова подплыла очаровательная хозяйка.
– Нравится ли вам у нас, господин Ордынцев? – Глаза ее влажно блестели, полные губы улыбались. Заметив, что Борис не ответил на ее вопрос, баронесса сделала вид, что смутилась и продолжала: – Разумеется, сегодня не самый удачный вечер в смысле поэзии… Этот Купидония… Но в молодом человеке столько чувства!
«Зато ни на грош таланта», – подумал Борис, потом взял холеную руку баронессы в свои и произнес, глядя в фиалковые глаза:
– Мадам, я готов выслушивать вирши в сто раз более худших авторов, чем Купидония, но только рядом с вами.
Хозяйка, смеясь, приложила пальчик к его губам:
– Молчите! Он может услышать и обидеться…
