это только заставляет насторожиться женскую интуицию… Но разве я и в самом деле виноват? Разве эта интрижка с женщиной, которая ничего не требует и ничего от меня не ждет, представляет хотя бы минимальную угрозу для моей семьи? Какая чепуха!» Однако, думая так, он невольно кривил душой и сам понимал это – потому что не было на свете ничего, что могло бы оторвать его от Ксении, и не было ничего, что заставило бы его отказаться от Лиды.
Соколовский снова понял это, уже расхаживая перед сном по опустевшей квартире, когда внезапный телефонный звонок (только один человек теперь мог звонить ему глубокой ночью) заставил его напрячься и ощутить легкий укол в сердце.
– Ты уже дома? – Голос Лиды в трубке был сонным и тягучим, и перед его мысленным взором внезапно воскресла вся она: гибко потягивающаяся в постели, едва прикрытая легкой тканью простыни – ей вечно бывало жарко, словно внутри у нее полыхали вулканы, – соблазнительная и прекрасная, как все на свете Евы. Нет, как ни одна из них – как никто на свете!..
Ему пришлось напомнить себе, что она значит для него куда меньше, чем сама думает. И только после этого он смог ответить ей спокойно и тоже чуть сонно:
– Дома. И, честно говоря, уже засыпаю… – Алексею стало немного стыдно за собственный громкий зевок, но, право же, она становится чересчур навязчивой.
– Не скучно засыпать в одиночестве? Я могу вызвать такси и через полчаса буду у тебя.
Господи, она что – сошла с ума? Лида могла быть вздорной, упрямой, капризной, но она никогда не была – по крайней мере, Соколовский никогда не знал ее такой – ненасытной, настойчиво домогающейся мужского внимания и предлагающей самое себя. Что-то случилось, понял он. Что-то, кардинально меняющее схему ее поведения и требующее, на ее взгляд, немедленного обсуждения с ним. А вслух он уже проговаривал осторожным и даже равнодушным тоном:
– Разве мы не все обсудили с тобой в театре? Прости, Лидуша, я так вымотался за сегодняшний день… А завтра – ты помнишь? – уже Италия.
На мгновение он стал неприятен сам себе – тоже мне целомудренный Иосиф, – но другого решения быть не могло. Лида никогда не бывала у него дома; это вообще было не в привычках Соколовского – приводить любовниц в супружескую спальню и в перерывах между ласками рассматривать с ними семейные альбомы, походя наливая кофе в любимую чашку жены. Не так уж много серьезных связей было в его жизни, но в каждой из них он неукоснительно придерживался принципа: не смешивать удовольствия с чувством долга, не создавать угрожающих ситуаций ни для семьи, ни для любовного увлечения, дать любой ситуации «остыть» и умереть естественным путем – прежде, чем жена догадается о происходящем, а подруга начнет грезить иным финалом… Наверное, это было не слишком морально, но зато – разумно, и уж во всяком случае лучше, считал он, чем лепить драму на драме, превращая собственную жизнь в мыльную оперу.
Кажется, он не ошибся в выборе тактики и на этот раз, потому что Лида мгновенно «отыграла» свой неудачный ход назад и рассмеялась легким, чуть хрипловатым со сна смехом:
– Я пошутила, глупый! Неужели ты думаешь, что существует на свете мужчина, ради которого я способна ночью разориться на такси?! Спокойной ночи, Соколовский. Увидимся завтра перед полетом.
– Спокойной ночи, – с облегчением откликнулся он. – Не опаздывай, прошу тебя. Ты ведь знаешь, как важна для нас эта поездка.
– Да? Для нас?.. – иронично подцепила его собеседница на невольной двусмысленности. – В таком случае, конечно, не опоздаю.
И – гулкие, короткие, как недосказанное, оборвавшееся слово, гудки в трубке.
Он, задержавшись на одно ненужное мгновение, положил трубку на рычаг и только теперь заметил, что все время разговора крутил в руках старинную серебряную рамку, из которой с большой черно-белой фотографии – Алексей не признавал цветных пленок, они казались ему раскрашенными лубками – ему улыбалось счастливое, молодое, почти совершенное по чеканности рисунка лицо дочери. Татка была больше похожа на него, чем на мать; она была не просто хорошенькой – в ней ощущались благородство, порода, чистота линий: все то, что люди знающие ценят превыше обычной миловидности, а иногда и превыше красоты. Наверное, княжеская кровь сказывается, усмехнулся про себя Алексей и бережно поставил портрет на место, на одну из полочек деревянного секретера – древнего, резного, с полным письменным прибором на столешнице, – который так аккуратно вписался в их гостиную. Этот секретер, да серебряная рамка для фото, да несколько живописных подлинников известных русских художников, да тонкая связка писем и дневниковых записей, перехваченных узкой розовой ленточкой, – вот и все, что осталось ему от бабушки, которой он никогда не видел и о которой почти никогда не вспоминал. Это – и еще запутанная, темная история, пронизанная страстью, ненавистью, разлукой. История, притягивающая его своим драматизмом и отталкивающая слишком запутанной фабулой, в хитросплетениях которой ему никогда не хватало любви и терпения разобраться…
Часы в гостиной пробили два, и Алексей лениво подумал, что надо бы наконец уснуть. Но ему не спалось, и он снова и снова бродил по квартире, как сомнамбула, нервно втягивая ноздрями последние запахи, последние флюиды, еще говорящие о присутствии жены и дочери. Его взгляд то скользил по строгой и классической в своей изысканной простоте мебели гостиной (обставляя дом в соответствии со своими вкусами и пожеланиями Ксении, он лишний раз убедился, насколько больших денег стоит такая вот простота), то цеплялся за любимые литографии и рисунки на стенах – эскизы к его постановкам, зарисовки различных сцен спектаклей, дружеские шаржи на актеров театра, – то прикипал к брошенной на уютное кресло Таткиной блузке или позабытому женой мягкому халатику. Все в доме сейчас выдавало поспешность женских сборов, многие вещи оказались не на своих местах, и обычно в таких ситуациях Алексей всегда успевал перед собственным отъездом привести квартиру в порядок. Именно так он намеревался поступить и в этот раз – он собирался сделать это завтра, в воскресенье, – но почему-то нечаянно поймал себя на мысли, что ему жаль тревожить хаос милых пустяков и случайных небрежностей, так живо напоминающий ему о семье. Пусть все остается как есть, неожиданно для себя решил он. С удовольствием поживу потом недельку среди этих брошенных, родных и знакомых вещей. А вернутся девчонки – и уберем все вместе. И снова в доме запахнет пончиками, и теплые, сладкие запахи ванильного теста выплеснутся из распахнутых окон, и Наталья непременно зазевается и упустит на плиту кофе, а Ксения, смеясь, будет упрекать ее в безалаберности, и ароматы жилья и жизни перемешаются с их общими воспоминаниями, – а дом оживет и очнется от нынешней спячки, и все пойдет как прежде.
Воспоминания о Ксюшиной стряпне вдруг пробудили в нем зверский аппетит, и Алексей стремительно ринулся на кухню, торопливо соображая, осталось ли что-нибудь в холодильнике такое, что можно было бы перехватить ночью без особого ущерба для фигуры. Пятый десяток – не шутка!.. Еды оказалось более чем достаточно – Ксения превосходно готовила и всегда старалась перед отъездом снабдить остающегося в городе мужа разнообразными вкусностями, – однако ни крупные ломти запеченной осетрины, ни сырные шарики, ни щедро сдобренный приправами и оливковым маслом салат сейчас не показались ему подходящими для скромной трапезы. В конце концов он заварил в любимом фарфоровом чайнике свежий янтарный чай, поставил посуду на поднос вместе со сливочником и сахарницей и, прихватив воровато пару оставшихся от завтрака пончиков, направился в кабинет.
Он прошел туда через коридор и гостиную, сквозь череду плавных, мягко закругляющихся арок. Во время последнего ремонта ему понравилась современная, непринужденная идея заменить тяжелые скучные двери сквозной и легкой анфиладой дверных проемов. Режиссеру Соколовскому никогда не нужны были полная тишина и уединение, если речь шла о его собственном доме. Напротив – творческий импульс, хорошее рабочее настроение ему придавало одно только сознание, что близкие находятся рядом, одна атмосфера присутствия в квартире жены и дочери. Слишком уж часто они бывали в разлуке – его командировки, их экспедиции, – чтобы еще и добровольно замыкаться в себе, находясь в одном городе. Алексей знал, что многие из его коллег не выносят пустопорожних, по их мнению, бытовых разговоров, пустой семейной болтовни, вообще всякого «фонового» домашнего шума. Он мог понять их – но сам был не таков. Работая в кабинете, он то и дело перекликался с Ксенией, спрашивая ее мнения по тому или иному поводу, радовался, слыша Таткин негромкий разговор по телефону, ощущал себя включенным в заботы жены, время от времени улавливая ее реплики в сторону случайно забредшего в дом аспиранта… Вот и теперь, оказавшись среди ночи в своей «берлоге», как шутя называли кабинет его домашние, он тут же удобно устроился в высоком кожаном кресле, водрузил перед собой на столе поднос, от которого подымался аппетитный чайный дымок, и привычно сфокусировал глаза на еще одной фотографии, на сей раз уже
