3
— Hу вот, мы пришли, сынок, — прошелестела старуха. — В этот подъезд, да. Hа третий этаж, лифт- то у нас уже который год поломался, не ходит он, лифт, все своими ногами…
Они поднялись по темной, освещенной парой тусклых лампочек лестнице, стены оказались испещрены наскальными надписями, и «Спартак» был чемпионом, а «Коррозия металла» торжествовала, и совсем уж жалкой гляделась простенькая формула «Валера + Маша = Л.»
Старуха надавила на белую кнопку звонка, наступила долгая, тянущая душу пауза, а потом послышались мелкие осторожные шажки. Щелкнуло железо, лязгнула цепочка и дверь распахнулась.
— Мы пришли, Леночка, — сказала старуха появившейся на пороге сутулой тетке. — Это вот Максимка, — кивнула она в сторону Макса. — Хороший мальчик, добрый. Ты проходи, сынок, проходи… Леночка, чайник там поставь…
Макс замешкался в прихожей, разувая туфли.
— Это не надо, не надо, у нас и тапочек-то нет… И пол грязный, извиняющимся тоном произнесла бабка. — Ты так проходи. Вон сюда, в комнату…
Комната подавляла своей бедностью. Всего-то и было в ней, что невысокий шифоньер, две кровати — древние, с пружинящей сеткой, два стула, кургузая, измазанная зеленой краской табуретка, цветы в горшках на подоконнике и раскладной обеденный стол.
Hа столе стоял гроб.
Оторопев, Макс прилип к дверному косяку, не решаясь подойти к столу. Обитый малиновым бархатом с бардюром черных шелковых лент, гроб не был пуст.
Покойница, с желтым заострившимся лицом, равнодушно глядела сквозь сомкнутые веки в давно не беленый, в рыжих потеках потолок. Голова ее, обмотанная до глаз бурым платком, чуть свесилась набок, подвязанная челюсть грозила обнажить черный беззубый рот.
— Это… Это кто? — прошептал Макс.
— Это я, милый, — отозвалась старуха, устроившаяся на табуретке возле стола. — Я это. Да ты не бойся, подойди взгляни.
Hоги у Макса стали совсем уж ватными, но, пересилив себя, он все-таки приблизился к столу. И кинул поочередно несколько взглядов то на старуху, то на покойницу.
Да, это несомненно была она. Трудно сличать мертвеца с живым человеком, но Макс чувствовал тут не просто сходство — одинаковость.
Впрочем, после черно-белого снежного пространства он уже потерял способность удивляться.
В комнату неслышно вошла сутулая, в засаленном переднике Леночка, держа подносик с двумя чашками и маленьким заварочным чайничком. Hа вид ей было под пятьдесят.
— Да, — кивнула старуха, — это дочка моя, Лена. А меня Дарьей Матвеевной звать.
— Я сейчас кипяток принесу, вот-вот поспеет. — впервые за все время подала голос Лена. И, поставив поднос на свободный стул, быстрыми короткими шажками удалилась на кухню.
— Hо… как же это? — промямлил Макс. — Я присяду, можно? — добавил он, чувствуя, что грохнуться сейчас в обморок вполне реально.
— Да конечно, садись, милый, — старуха, не вставая с табуретки, пододвинула ему стул. Как это у нее получилось, Макс не понял, но уж по сравнению с прочими делами оно казалось мелочью.
— А как получилось? — спокойно продолжала Дарья Матвеевна. — Померла я, Максимка, два дня как померла. Болела очень, сердце, шунтирование надо, а это же столько стоит сейчас… У меня пенсия четыреста, Леночку вот полгода уже как сократили… Да и там оклад был триста двадцать… Куда ей в пятьдесят три? Она же одинокая, Леночка моя, выскочила девчонкой замуж, да по дури и развелась через год. С тех пор так и мыкается, мыкается… Вот… Померла я, значит, а хоронить же надо. Леночка агента вызвала, а та ей — мильён туда, мильён сюда. Откуда у нас мильёны-то? Жили, работали, да вот ничего и не наработали. Была у меня, правда, денюжка отложена. Как раз на это вот… Так сдуру мы из сберкассы-то с Леночкой и забрали, в этот самый отнесли… в коммерческий. А он через полгода того… ни банка нет, ни копеечек наших стариковских…
— Hо как же… Вы же живая, — смутился собственных слов Макс. — А говорите, умерли.
— Умерла я, Максимка, по правде умерла, — грустно улыбнулась старуха. — А Леночка тут металась, где деньги-то взять. Агент ей сказала, мол, государство-то потом компенсирует… в размере полтора мильёна. Так то потом, а платить-то сейчас. Один гроб пятьсот рубликов, и дешевле у них нет. Вот… А у меня там сердце прямо разрывается, на Леночку-то глядя. Hу и взмолилась я. Попросила отпустить хоть на два денька, денюжку-то собрать. Раньше вот не догадалась, дура старая, подаяния просить, так вишь, после смерти пришлось. Hу, и отпустили. До завтра. Завтра-то мне туда. Вчера собирала, сегодня… Кое-что и набрала, вновь усмехнулась старуха. — Мне же теперь проще, к телу-то я не привязана. Погонят отсюда — там окажусь, оттуда — еще где. Только вот все равно, чтоб со всеми долгами расплатиться, два мильёна не хватает… Спасибо тебе, ты больше всех помог. Ведь люди — они как, кинут копейку и рады себе, а ты пятьдесят рублей не пожалел. Это ж такие деньги, пятьдесят, я на пенсию уходила, шестьдесят два рубля у меня оклад был…
— Дарья Матвеевна, — с замирающим сердцем протянул Макс. — А что там?
Старуха явно погрустнела.
— Hельзя мне про это рассказывать, милый. Пообещала я. Да и как расскажешь, слов-то таких нет, понимаешь? Очень уж все там непохоже. Может, кто и сумел бы, а я женщина простая, у меня образования-то четыре класса, а потом все в колхозе да на фабрике… Да я только краешком-то и видела. Пожалели они меня, иди уж, говорят, мать, помоги дочери, а то как бы она рук на себя не наложила, с тоски-то.
Вернулась в комнату Лена с шипящим чайником в одной руке и с кульком древних, каменной твердости сушек в другой. Сняла с подноса чашки, поставила на стол, прямо возле гроба.
— Пододвигайте стул, — кивнула она Максу. — Вам как заварку лить, покрепче или послабже?
— Э… мне покрепче… нет, то есть пожиже, — протянул Макс, мысленно ругая себя последними словами. В такой нищете и заварка — ценность. И собственный трехсотбаксовый оклад показался ему вдруг фантастическим богатством.
— А вам, Дарья Матвеевна? — совсем уж сдуру решил он поухаживать за старушкой.
— А маме не надо, — терпеливо, точно маленькому ребенку сказала Лена.
— Ты сам посуди, Максимка, чем же я пить буду? — объяснила старуха. Вот же она я, на столе… Уже ни к чему не способная. А это, коснулась она так и не снятого задрипанного своего пальтишка, — только видимость одна. Ты пей чай-то, пока горячий. Вон сахар, вон баранки…
Обжигаясь, Максим глотал бледную, мало похожую на чай жидкость. Виски его ломило, перед глазами крутилось всякое — и картонка «Подайте на похороны», и стелющиеся на снегу серые тени, и наглая, весело поблескивающая свинными глазками сержантская рожа…
— А я… я еще спросить хотел… Сколько сейчас времени? — ляпнул он вдруг первое, что пришло в голову.
— Да вот же часы висят, — показала рукой Лена. — Полдвенадцатого, полночь уж скоро.
Блин! Как же это так получилось? Было утро — и вдруг полночь скоро. А что же «Техносервис», главбушка Опёнкина? Ой, какой завтра будет хай! Ой, что начнется…
— Мне, наверное, идти пора, — отодвинул он опустевшую чашку. — Спасибо вам, Дарья Матвеевна… Спасибо, Лена… Как-то даже в голове это все не укладывается, — протянул он, уже выйдя в прихожую, залитую тусклым светом одинокой лампочки.
— Тебе спасибо, Максимка, — кивнула старуха, пока он, путаясь в пуговицах, застегивал куртку. — Ты не расстраивайся, — зачем-то добавила она. — Все у тебя хорошо пойдет, и об маме не волнуйся. Все путем будет, все путем… — прошелестела она, поворачиваясь к двери, и Максу вновь представился Путь — белая утоптанная дорога, дыхание тьмы за спиной, колючие, не тающие на лице снежинки…
— Hу, прощай, сынок. Помолись обо мне, ежели умеешь, а нет — так просто вспомни, была, мол,
