М.Ф.

Пайн Ченделер ел от души, потом снова лег на сиденье, вернувшись к своей псевдопоэме. Мы с Аспенуоллом вытащили через форлюк увесистый парус на палубу, поволокли по корме к мачте. Он пошел вниз в запасовку за тросами, фалами, шкотами, я за ним наблюдал. Точно, поднимался ветер. Он поднял парус, а я высоко прикрутил шкот к кокпиту. Мы спустили спинакеры, он с подветренной, я с наветренной стороны, и свернули их. Потом он поставил штормовой кливер. И сказал:

– Хватит. Теперь хорошо пойдет. Как насчет кофе?

Я сделал кофе, растворимый, гранулированный, обезвоженный. Ченделер лежал на сиденье, глядя ввысь пустым взором. На животе у него значилось: «Атман[40] – то, что наполняет вселенную, по ничем не наполняется; что всему сообщает сияние, но ничто не способно заставить его воссиять». Когда я принес кружки с кофе, он сказал:

– Ненавижу шторма.

– Я думал, поэтам они нравятся.

– Не этому поэту. Хотя Фрэнку нравятся. Он их любит. В борьбе с ними таким мастером себя чувствует. Как Летучий Голландец, или еще кто-нибудь. Вот увидишь, он справится.

Я крикнул, что кофе готов. Аспенуолл хотел, чтобы Ченделер встал к штурвалу. А Ченделер сказал:

– Я не встану к штурвалу. Я тут должен лежать. Цепенею от шторма, даже от перспективы.

Поэтому я взял штурвал, пока Аспенуолл пошел вниз пить кофе. Ветер постоянно усиливался, на солнце наплывала тонкая высокая пелена облаков, превращая его в луну. Я замерз в рубашке и слаксах. Скоро Аспенуолл поднялся закрыть передний люк и опустить штормовой щит на световом люке рубки.

– По-моему, ветер шесть баллов, – сказал он. – Сука сука сука.

Правда сука. Аспенуолл снова пошел вниз надеть штормовку. Вернувшись, угрюмо, умело перехватил у меня штурвал и сказал:

– Иди сделай побольше сандвичей. Мне побольше горчицы. Дижонской. Очень крепкого черного кофе в термосы, с бренди. Только не «Кордон Блю». Слишком хорош для кофе.

– Дело будет плохо, да?

– Сука.

– А друг твой чего собирается делать?

– Лежать. Просто лежать.

«Внутренний Свет вне похвалы и укора; он, подобно пространству, не знает границ».

Я приготовил сандвичи из нарезного хлеба с консервированной свининой, салями, луковым сыром. Ченделер застонал. Я заварил черный, как собака, кофе, заставил его рычать и лаять от коньяка. Взял два больших термоя (?), загнал его туда надежно, потом надел куртку и пошел на бак взглянуть на штормовую одежду. Был всего один комплект, и, если на то пошло, только два спасательных жилета: тошнотворного оранжевого цвета. Чепделер видел, как я одеваюсь для тяжких морских трудов, и это ему не понравилось.

– А я?

– Ты тут будешь лежать.

– Ох.

«Узри лишь Одно во всем; второе сбивает тебя с пути».

Я пошел помочь Аспенуоллу. Ветер крепчал, удовлетворяя его угрюмость. С триселем нелегко было взять риф. Аспепуолл подал фок чуть назад и взял курс по левому, а может, по правому борту, не помню. Тогда судно удобно село, делая около двух узлов по ветру. И мы спустились вниз. Ченделер принес из камбуза сандвичи и пожирал их, как волк. Перед ним стояла дымящаяся кружка сдобренного кофе. Он промямлил:

– Я от испуга голодный.

«Если ты называешь Бога добрым, великим, благословенным, мудрым или еще как-нибудь в том же роде, слова эти подразумевают: Он таков».

– Святой Бернар, – сказал я.

– А?

– У тебя на правом соске.

– Оставь его в покое, – сказал Аспенуолл.

– Я только говорю…

– Оставь его в покое.

– Извините, – сказал я, не желая неприятностей, зная, что оба неуравновешенные.

Чепделер взял еще сандвич и спрашивает:

– А как насчет того, что прямо над пупком?

«Ибо Бог заключает в Себе сокровище и невесту; Божество – такое же „ничто“, как если бы это не было „ничто“.

– По-моему, Майстер Экхарт,[41] – говорю я.

– Экхарт, – повторил Аспенуолл. – Не упоминай тут это имя. Нам нужна вся удача, какая найдется.