– Как по-вашему, – спросил я, – можно мне сигарету?
– Конечно, конечно. Какую-нибудь особую? С опиумом? Турецкую? С порошком мескаля? Со смесью от астмы?
Последний удар был жестоким. Я дышал с некоторым трудом: все время старался дышать полной грудью и набирал убегавшего воздуха меньше дюйма.
– Предпочту «Синджантин», – сказал я.
– Простите, сэр, не припасли, – сказал инспектор с честным лицом. Рты констеблей расползлись в ухмылке; пустые черные глаза упрекали веселье, подобно самому закону. – Видишь ли, – сказал инспектор, – мы тут не любим оружие, особенно в руках у простых граждан, особенно у чужаков. Почему правду не говоришь?
Я говорил правду. Как всякая правда, она прозвучала неправдой. Инспектор сказал:
– Что касается мемориального мошенничества на рынке, здесь приезжим не разрешается зарабатывать деньги без заранее спрошенного разрешения. Тем больше у тебя неприятностей.
– Я не знал. Никто мне про этот закон не рассказывал.
– Никто никому про закон не рассказывает. Закон предполагает, что закон всем известен.
– Прошу прощения.
Инспектор опять посмотрел на предметы, изъятые у меня из карманов. И сказал:
– Незаконно заработанные каститские доллары. Нам их придется забрать. А вот эта вырезка, видно, насчет грязной книжки. Зачем она тебе?
Это была рецензия из «Гляди-и-и» на роман цыпки Карлотты.
– Я однажды с автором встречался, – сказал я.
– Да? Дела кругом плохи, правда?
– Не пойму почему.
Инспектор сразу оживился, хотя на редкость беспристрастно, словно я просто бросил ему драматическую ключевую реплику. Разогнулся, отчего ножки стула резко скрипнули по линолеуму, потом, сильно возвысившись над констеблями, превратившимися в кариатиды-колонны просцениума, качнулся вперед и назад, сцепив за спиной руки.
– Не поймешь почему, да, не поймешь почему? О, я вполне хорошо могу показать тебе почему, вот именно, почему почему почему, клянусь небесами живыми, могу так icsplijcari,[68] если наше родное слово тебе понятно, это твое почему, друг мой, что в твоем словаре не останется ни одного
Он вышел в центр, встал спиной к своему столу и, крепко уткнувшись в него ладонями, сильно напрягая почти голые руки, насупился с большой высоты вниз на вырезку из «Гляди-и-и». И сказал:
– Во-первых, слишком много китайщины. Что у тебя общего с этой китайщиной?
Странно, что он это сказал. Я ответил:
– Предполагается моя женитьба на некой мисс Ань. В каком-то смысле от этого я и сбежал.
– Ах, а она связана – да? – с мисс Ту Кань и с китайскими сигаретами, которых ты просил?
– «Синджантин». Корейские, не китайские. А леди в отеле «Батавия» (кстати, как, черт возьми, я заплачу там по счету, если вы деньги у меня забрали?) курит сорт под названием «Джи Сам Сой».
– Ту кань сии джан тин джи сам сой. Очень громоздко, правда?
На это нечего было ответить, но меня обеспокоило нечто новое. Может быть, ощущение, будто меня что-то тянет к востоку, к мисс Ань, несмотря на все старания идти своей дорогой? У меня не было времени думать об этом, так как вошел сержант, а следом два новых констебля. Сержант был без темных очков, хотя со столь усталыми глазами, будто слишком много в последнее время писал, окруженными массой слоновьих складок, тогда как во всех остальных отношениях лицо было длинное и аскетическое; в темных очках он смотрелся бы лучше. Может, темные очки – привилегия констеблей, компенсация за низкую зарплату, ширма для желторотой человечности, вычеркиваемой с повышением ранга? Сержант говорил на британском английском, держался с инспектором фамильярно. Не отдав чести, сказал:
– Принял меры по сигналу, как было приказано. Ничего там не происходит, Джек. По-моему, фейерверк.
– Преждевременные петарды, да? Никакого праздничного шума до субботы, сказано в инструкциях. Да мальчишки есть мальчишки.
Инспектор посмотрел на меня, как на одного из мальчишек, подлежащих прощению. Сержант тоже взглянул, отвел взгляд без интереса, потом вновь перешел к делу:
– Значит, это он, да? Ты, да? Снова вляпался в неприятности, да? Напал на бедного уважаемого несчастного гражданина, который не может дать сдачи и сейчас в любом случае спокойно спит в своей постели, вот что ты на этот раз натворил?
Я изумился, но не так, как следовало. Оставалась проблема с вдыханием воздуха, возобновилась пульсация в голове, сложилось общее ощущение подвешенного состояния законов вероятности здесь, на этом загадочном острове. Но я все-таки стал выдыхать:
– Этого. Я. Совсем. Не понимаю. Вы и вы. Меня. Не знаете. Это как. Называется. Провокация?
– Как он представился? – спросил сержант. Инспектор ответил, заглянув в блокнот.
– Вчера вечером, – сказал сержант, – он назвался мне именем
