Пустыриха поманила нас пальцем и заковыляла вдоль единственной в деревне улицы. Нам ничего не оставалось, как идти следом.
Еще в Вязьме мы почувствовали, насколько отличается здесь воздух от угарного, копотного московского, и теперь, шагая по темной деревенской улице, мы просто пили чистый, пахнущий лесом, сухим сеном и свежей, подмерзшей землей воздух.
Пустыриха остановилась у покривившегося, вросшего в землю домика, тремя маленькими окнами глядящего в палисад. На занавешенной террасе горел свет — хозяйку ждали. Скрипнула калита, мы вслед за старухой прошли по деревянным мосткам к дому. Она указала на скамейку:
— Тута обождите! Сам сейчас выйдет, а дома у меня не прибрана, гостей не ждала!
Мы переглянулись, но, делать нечего, уселись на ветхую скамью и закурили.
Пустыриха скрылась в доме, потом послышался ее скрипучий голос, и в ответ — тяжелый, гулкий бас, гудевший, как в трубу. Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел могучий старик с растрепанной бородой, в валенках с галошами, абсолютно лысый, и почему-то веселый.
— Здорово, мужики! — басанул он, тяжело спускаясь с крыльца: — Ну, чего? Сразу поедем, али отдохнуть хотите?
— Да можно и сразу. Мы не устали! — вразнобой ответили мы с Борисом, пораженные какой-то былинной могучестью деда.
— Ну, глядите, мужики! Можно было бы и опосля! Ланноть, пойду запрягать, курите пока!
Дед убрел за дом, на задний двор, закрипели отворяемые ворота сарая, приглушенно ржанула лошадь. Из дома вышла Пустыриха, пристально посмотрела на нас, вдруг погрозила пальцем и проскрипла:
— Вы тама не фулюганьничайте! Андреич мой ногами хворый, а так мужик хоть куды! Будете озоровать, поломает!
— Да ты что, бабусенька! — засмеялся Борис: — Мы люди приличные, зачем нам «фулюганьничать»?
— Да хто вас знает? — проворчала старуха и ушла в дом.
— Н-но… Ну, давай, радема! — забасил вдруг чуть не над самым ухом Андреич, ведя в поводу коня, за которым загромыхала телега.
Мы вышли из палисадника, забрались на душистое, слегка влажноватое сено, Андреич взгромоздился на передок, слегка шлепнул коня вожжами:
— Ну, ласковая, н-но!
И мы поехали…
Дорога шла селом, потом свернула под гору, по раздолбанному мосту пересекла реку и углубилась в темный, еловый лес. Мрак, такой плотный, что хоть глаз коли, обступил нас, и только хлюпающая под копытами коня и колесами телеги грязь, да чувствительные толчки говорили о том, что мы вообще движимся.
Меня удивила перемена, произошедшая с Борисом. Искатель, в Москве всегда уверенный в себе, даже временами нагловатый, попав в глухие деревенские края, сник, стушевался, все больше озирался по сторонам, пока наконец не спросил у возницы заметно дрожащим голосом:
— Андреич! А волки у вас тут водятся?
— Не-е! — задорно ответил дед, понукая лошадь: — Волков давно уже не видать. Кабанов страсть как много, особенно щас, осенью. Бабы в лес по грибы пойдут, дык потом их с елок снимают всем селом!
— А что, разве кабаны нападают на людей? — тревожно спросил Борис.
— Когда гон у них, случается! — степенно ответствовал Андреич раскатистым басом: — А так — не, он же, кабан, хто?
— Кто? — напрягся Борис.
— Свинья, она и есть свинья! — добродушно закончил дед, и заорал, обращаясь к лошади: — Н-но, прости господи, колхозная худоба! Ш-шевели мослами, каурая!
Лошадь дернулась, для виду побежала чуть быстрее, потом перешла на привычный уже тряский шаг.
Я лежал на сене, наслаждаясь нашим путешествием, вдыхал ароматы ночного леса, вслушивался в ночные звуки — где-то хрустнула ветка, раздался крик какой-то птицы, защелестели под порывом ветра еловые лапы, что-то прошуршало в пожухлой траве…
Мне вдруг подумалось, что и сто, и пятьсот, и тысячу лет назад все могло бы быть точно также — и эта дорога, и деревянная телега, и каурая ленивая крестьянская лошадь, и кряжистый дед, привычно ее понукавший… Время остановилось, вечные звезды через разрывы облаков смотрели на мир, я расслабился, растворяясь в ночи, словно кусочек сахара в стакане чая, и тут Борис нашарил мой рукав и схватил меня за руку.
— Чего ты? — удивился я, недовольно очнувшись от блаженной истомы.
— С-серега, где твой ликер? — чуть стуча зубами, спросил искатель, и в темноте я увидел, как сверкнули белки его бегающих глаз.
— На, вот он, в сумке. — я протянул Борису квадратную литровую бутыль. Он жадно схватил ее, свернул крышку, и припал губами к горлышку, несколько раз ощутимо булькнув.
— Чего-то мне не по себе в этой темнотище! — сказал Борис, протягивая мне бутылку: — Хлебни, приятная штука!
— Чавой-то вы? — послышался голос Андреича. Старик шумно вдохнул, удоволетворенно крякнул, и сказал, ни к кому не обращаясь: — Наливку пьють! Хорошое дело, кости греет! У молодых-то, известное дело, кость мягкая, сама по себе теплая! А у стариков кость каленая, ломкая, значить, ее бы погреть и не грех, хуч вроде и вредно…
Дед бормотал сам с собой еще что-то, пару раз понужал лошадь пускаться в галоп, но животина была, видать, тоже старой и умной — она прекрасно симулировала резвую скачку, и тут же успокаивалась.
Я толкнул Бориса локтем, указал рукой на деда, мол, угости старика! Борис кивнул, отвинтил крышечку и протянул бутылку:
— Андреич! Прими для сугреву!
Возница, видимый только по очертаниям, обернулся, и пробасил:
— Благодарствую, мужики! Эх-ма, что ж вы ее из горла-то! Сказали бы, я б вам стакашку выдал!
Сам он, однако, пользоваться «стакашкой» не стал, а присосался к бутылке и сделал гулкий богатырский глоток, потом вернул бутылку, почмокал губами и пробормотал что-то вроде:
— Ну, спасибочки! Ишь ты! Сладенькая! Варенье со спиртом! Немецка вешш!
— Почему немецкая? — спросил я, припоминая, что купленный мною ликер был вроде как английским, лимонным.
— Дык ить я пивал уже такой! — благодушно громыхнул дед: — Когда война-то в Ерманию пришла, стояли мы в городишке… Кенинг-Вустер-Хаузен, во! Ну, известное дело, пошарили маленько по местным — со жратвой-то у них туго было, а у нас мериканской тушенки — завались. Мы и меняли вино на тушенку. Вот одна старая фрау и вынесла нам штоф такой, хрунстальный, красивый, а в ем вот ента вот наливка! За пять банок сменялись, ребята попробывали — слабое, говорят! А мне пондравилась! С тех самых пор и не пил! — закончил старик свой рассказ, явно намекая на то, что неплохо было бы повторить!
Борис сунул Андреичу бутылку, потом и сам приложился, передал мне:
— Да выпей, Серега!
Позавчерашняя пьянка, а особенно ее жуткие вчерашние последствия не шли у меня из головы, но я в конце концов не выдержал и тоже сделал из бутылки приличный глоток чуть приторного, кисло-сладкого ликера.
Лес по бокам дороги начал редеть, а тут заходящая уже луна словно нашла в тучах подобающую для своей величины прореху, высветилась, мягким, не живым светом облив чахлые, облетевшие березы, далекие поля, согнутые ивы вдоль текущей слева реки, темный лес позади нас, жирную грязь под колесами, мокрую спину лошади, кепку Андреича, и нас с Борисом, полулежащих на задке телеги.
