существование души и жизнь после смерти. Совершив этот скачок отождествления, он вник в их духовную жизнь, насколько это было для него возможно. Он отмечает абсолютную зависимость оплакивающих покойного от расчетов астрологов и некромантов, которые определяют время кремации и похорон в соответствии со временем рождения. «Некромант или астролог прибегает к своему дьявольскому искусству и говорит родственникам, что предсказано и под каким созвездием, под какой планетой и знаком тот был рожден, и день и час, когда должно сжечь тело». Эта процедура могла отложить похороны на недели и даже на месяцы, и семье усопшего приходилось держать тело в доме, «ожидая, пока планеты будут благоприятны им, а не противны, потому что они никогда не произведут сожжения, пока прорицатель не скажет, что настало благоприятное время».
Подчиняясь требованиям астрологов — или планет, — члены семьи сооружали раскрашенный гроб из толстых досок, «хорошо подогнанных», помещали в него тело и запечатывали гроб смолой и известью, покрывали шелком и окуривали камфарой и другими благовониями, чтобы «тело не смердело».
Каждый день семья выставляла угощение из «хлеба, вина и мяса, как если бы умерший был жив». Не было средства избавить дом от этого требовательного гостя, пока не позволят планеты; всякому, кто пренебрегал предсказаниями астрологов, «приходилось очень плохо».
Любовная забота родственников продолжалась и после того, как тело выносили из дома. «Родственники умершего строят маленький дом из тростника или прутьев, с крыльцом, устеленным богатейшими тканями из шелка или золота, соответственно своим возможностям, посреди дороги. И когда мертвого проносят мимо столь украшенного дома, они останавливаются, и домочадцы помещают тело у подножия павильона, и кладут в достатке вина и мяса на землю перед мертвым, думая тем подкрепить и вернуть силы духу умершего, поскольку он должен присутствовать при сожжении тела».
Еще один обычай, долженствовавший обеспечить умершему положение в загробном мире, поразил воображение Марко. «К месту сожжения, — говорит он, — родственники несут цветные изображения мужчин и женщин, вырезанные из бумаги, — еще одно технологическое новшество, — сделанной из коры деревьев, и на них надписаны имена родственников, так что сжигают как бы и их тела — и лошадей, и овец, и верблюдов, и другой скот, и бумагу в виде денег величиной с безант» — византийскую монету. «Все это они бросают в огонь и сжигают вместе с телом, и говорят, что в ином мире у мертвого будет столько рабов и служанок, лошадей и монет, столько скота и овец, сколько бумажных изображений сожжено из любви к нему и положено перед телом, и он будет жить в богатстве и почете».
На этом месте повествование Поло неуловимо, но
Чем дольше оставался Марко среди народа Тангута, тем более отбрасывал свою застенчивость и настороженность, тем свободнее говорил об их жизни, отражая в этом рассказе и пробуждение собственной сексуальности. По ходу повествования вырисовывается новый Марко Поло, не столь благочестивый и самодовольный, более открытый знаниям и, следовательно, приятию незнакомого, но обольстительного мира, окружавшего его.
Женщины Камула (ныне называемого Хами), прилегавшего к провинции Тангут, наконец расшевелили Марко. Вообще люди этих мест представлялись ему подобными милым детям, щедро делившимся едой и питьем с «путниками, проходящими той дорогой». Мужчины, «весьма приверженные веселью», проводили дни, играя на музыкальных инструментах и распевая, а также за чтением и письмом и в «великих телесных радостях», особенно с путешественниками, подобными Поло. Но именно женщины совершенно пленили Марко.
«У этого народа есть такой обычай, — доверительно сообщает он. — Если незнакомец останавливается в доме на ночлег, хозяин радуется и принимает его с восторгом и, стремясь доставить ему всевозможные удовольствия, наставляет своих дочерей, сестер и других родственниц утолять все желания чужеземца, доходя до того, что на несколько дней покидает дом, в то время как чужеземец остается в доме с его женой, и они предаются великим радостям. И так все мужчины в этом городе и провинции носят рога от своих жен, но ничуть того не стыдятся. А женщины их красивы, жизнерадостны и услужливы». Можно не сомневаться, что они готовы были услужить и молодому Поло, едва достигшему мужской зрелости.
Однако, признает он, можно сказать, что такая распущенность бесчестит мужчин и женщин Камула, «но именно потому, что таков обычай всей провинции и он весьма угоден их идолам, они оказывают столь добрый прием чужестранцу, нуждающемуся в отдыхе». Еще более примечательно, что семейные узы остаются в целости. «Все женщины весьма хороши, и веселы, и шаловливы, и весьма послушны желаниям мужей, и довольны таким обычаем».
Хотя это описание кажется скорее фантастичным, нежели правдоподобным, скорее иронической параболой, чем точным отчетом, Марко подразумевает вполне установившийся обычай тех мест, являющийся исключением из «деревенской эндогамии», при которой жители одной деревни вступают в браки между собой, чтобы сохранить наделы и чистоту крови. Эндогамия несет в себе опасность инцестов и врожденных аномалий. Экзогамия, или браки между разными кланами, освежает генетический фонд. Если пришельцы оказывались кочевниками, как предполагает Марко, пополнение генофонда происходило без нарушения установленного порядка. Одинокие путники вроде него оставляли свое семя и уходили дальше.
Впрочем, сюда доносились отзвуки событий из мира, далекого от затерянных поселений, которые встречались на пути Марко. Кровожадные монголы, темные слухи о которых доходили до Марко, дотягивались и до этих горных областей. Марко передает рассказы об отношении прежнего властителя этих мест, Мункэ-хана, к обычаю экзогамии, которая в этой части света проявлялась в том, что хозяева приглашали чужеземцев на ложе своих жен.
Как напоминает читателям Марко, Мункэ-хан, внук Чингисхана, пришел к власти в 1250 году, за двадцать с небольшим лет до того, как Поло вступили во владения монголов. За время своего короткого царствования Мункэ попытался создать надежную почтовую службу, необходимую для управления столь обширной империей. Он сократил военные кампании, некогда опустошавшие тысячемильные пространства степи и горных областей. И он с уважением относился к местным обычаям. В развивающемся монгольском социуме женщины обладали большей независимостью, чем в западном и исламском мире. Они служили в войске, оставаясь в укрытии во время сражения, но вступая в него при необходимости. Под властью Мункэ каждый мог выбирать религию по своему усмотрению, при нем процветали все разновидности буддизма, ислама и христианства.
Однако терпимость хана не распространялась на женщин Камула. Похотливое поведение женщин вызвало у него не скептическую усмешку, как у Марко, а оскорбило его нравственное чувство. Едва узнав о существовании такого обычая, Мункэ запретил его «под страхом сурового наказания». Путешественникам, подобным Поло, предписывалось останавливаться в «общих гостиницах», а не в частных домах, чтобы не позволить им «позорить» женщин.
Мункэ настаивал на своем три года, несмотря на постоянное сопротивление жителей Камула. Оно еще усилилось, когда их подкосили неурожаи и болезни, — люди посчитали это знамением, требующим от них возвращения к прежнему варианту эндогамии для восстановления здоровья и благосостояния. «Они послали своих гонцов, — сообщает Марко, — которые принесли Мункэ богатые дары и молили не причинять им зла, которое ведет к великим опасностям и потерям».
Мункэ «радостно» принял посланцев Камула, внимательно выслушал их мольбы и даже выказал сочувствие к их бедам. Затем хан сказал: «Что до меня, я исполнил свой долг, но если вы так желаете себе стыда и презрения, получайте его. Ступайте и живите по своему обычаю, раздавайте своих жен, как милостыню, прохожим». После этого, по словам Марко, «он отозвал свой приказ».
Посланцы вернулись в Камул «к великой радости всего народа, и с того времени по сию пору они всегда держались и держатся того обычая».
Марко не жалеет усилий, описывая Мункэ-хана как мудрого и великодушного правителя, однако в
