совхозах, кто в Калуге, до которой нужно было добираться сорок минут по разбитой дороге на старом дребезжащем автобусе. Вечерами и в выходные тоже работали, только на себя – практически у каждой семьи имелся сад и огород. Многие держали скотину: иногда коров и поросят, чаще коз и птицу. Мужики ловили в Угре рыбу – летом с берега, зимой в проруби. Все товарчане, от мала до велика, ходили по грибы и по ягоды в щедрые окрестные леса, ведрами приносили землянику, лисички, малину, грузди, опята, подберезовики с подосиновиками, а если повезет и год выдастся удачный – то и белые. Кто-то сдавал это богатство в «Центросоюз», кто-то вез на рынок в Калугу или Москву, но большинство запасались на зиму. С июня по ноябрь – от первой земляники до последних яблок, когда варили варенье и гнали самогонку – сахару было не достать. Летом, во время засолки огурцов и грибов, были перебои и с солью. Поэтому и то и другое, а заодно и еще что-нибудь, что повезло достать – крупу там или макароны, – норовили запасти заранее, в огромных пятидесятикилограммовых мешках, которые ставили поближе к печке, чтобы содержимое не отсырело. Остальные припасы хранили в погребе. Все было, разумеется, свое, покупать картошку или капусту никому и в голову не приходило. В местные магазины ходили в основном за бакалеей, спиртным да сигаретами, больше там ничего особо и не было. А перед праздниками или когда хотелось чего-нибудь вкусненького, выбирались в Москву на электричках, прозванных «колбасными», поскольку затаривались в столице преимущественно сосисками, сыром да колбасой. В Товаркове, как и во всех других мелких населенных пунктах, находившихся дальше ста верст от Москвы, такие вещи были настоящими деликатесами. Маленький Виталька до страсти любил сосиски и вареную колбасу – «Докторскую» за два тридцать и в особенности «Любительскую» за два девяносто. Но отведать такого лакомства удавалось нечасто…
Растеревшись докрасна мягчайшим махровым полотенцем и закутавшись в любимый халат, купленный во время очередной поездки во Францию, Малахов покинул свою ванную и спустился на первый этаж, в просторную кухню-столовую. Этим помещением Светлана особенно гордилась, после ремонта постоянно таскала сюда гостей, заставляла восхищаться дизайнерскими решениями, сыпала модными словечками: «эргономичность», «элементы хайтека», «тенденция к модерну-минимализму». Виталий лишь усмехался. Для него главным всегда было удобство. Пользоваться такой кухней было, конечно, не в пример лучше, чем колоть дрова, готовить в русской печи или на керосинке, ведрами таская воду из колонки, что торчала от них за три дома. В основном готовила бабка, и доставка воды была святой обязанностью маленького Виталика.
Жили они тогда вчетвером – он, мамка Зина да дед с бабкой. Мать работала учетчицей на заводе, бабка Вера Кузьминична целыми днями хлопотала по хозяйству – у Малаховых был большой огород и сад с яблонями и вишнями, еще в придачу козы и куры. Оттого на столе у них были козье молоко и яйца, а в сарае держалась стойкая вонь от куриного помета, настолько едкая, что щипало глаза.
Деду Степану Тихоновичу повезло вернуться с фронта даже не раненным, но в середине пятидесятых его, работавшего взрывником на карьере, где добывали щебень, контузило случайно отлетевшим осколком. С тех пор он оглох на правое ухо и все время разговаривал так громко, точно старался перекричать шум падающей породы. Зина была у них поздним ребенком – к тому моменту, как они стали бабкой и дедом, оба старших Малахова уже вышли на пенсию.
История появления Виталия на свет была столь же типичной, как и жизнь в родном поселке. Зина Малахова ничем не отличалась от миллионов своих ровесниц, родившихся в первые послевоенные годы. В меру бойкая, но не развязная деревенская девушка, не красавица, но и не дурнушка, больше всего любившая, как она сама написала в своем девичьем дневнике, «свою Родину, вишневое варенье и фильмы с французским актером Жаном Маре». С рыжим Пашкой Волчковым у них случилась любовь еще в десятом классе, встречались почти два года, до самого Пашкиного призыва в армию, но Зинка была девушкой строгой, себя блюла и никаких вольностей кавалеру не позволяла. Как положено, отгуляли на проводах, простились за околицей, Пашка отбыл по месту службы, а Зина обещалась ждать. Ждала честно, на танцы в клуб перестала ходить, сидела вечерами дома, писала защитнику Родины нежные письма, бегала к воротам встречать почтальоншу. С местом службы Павлу повезло – отправили его не куда-нибудь в Заполярный круг или знойную Среднюю Азию, а в сытую и ухоженную Прибалтику. Письма в серых конвертах без марки приходили от него регулярно, но рассказывал в них Пашка больше не про свои горячие чувства к той, что осталась в родном поселке, и даже не про доблестную воинскую службу, а про эту самую Прибалтику, потрясшую его до глубины души. Там все было не так, все прямо как в «ненашем» кино – и море, и замки, и старинные дома в городах, и аккуратные ухоженные фермы вокруг этих городов, и чисто одетые вежливые люди, говорящие на непонятном языке, и девушки, все как на подбор красавицы, высокие, статные и белокурые. Про девушек низкорослой курносой Зинке нравилось меньше всего.
Ровно через год Пашка прибыл в отпуск, «на побывку». Он похорошел, возмужал и говорил в основном на одну тему: «А по-латышски хлеб будет maize», «А вот в Латвии даже в хлеву так не воняет, как тут на улице», «А латышские девушки таких платьев не носят, у них у всех юбки короткие, выше колен, вот по сих пор, называется мини». С Зиной он был нежен и настойчив, и она не устояла. Из трех положенных суток отпуска почти двое парочка провела наедине, в майском лесу и на берегу Угры. Потом Павел уехал, а Зина, счастливая и влюбленная, как это нередко случается, не сразу поняла, что с ее организмом творится что-то не то. Сначала не думала об этом, потом сомневалась, потом боялась подтверждения и до последнего надеялась, что «все как-нибудь обойдется»… Словом, когда она наконец решилась показаться врачу, был уже четвертый месяц. Аборт делать поздно, да Зинка и не собиралась. Она не сомневалась, что Павел обрадуется ребенку. До его демобилизации оставалось уже не так много. «Вернется – и мы сразу поженимся, – мечтала девушка. – Даже хорошо, что малыш к тому времени уже родится. У меня живота не будет, можно будет платье красивое сшить, кружевное на чехле, как было у Ирки Шакуриной». Однако сообщить любимому радостную новость Зинка почему-то никак не решалась. Несколько раз садилась за стол, начинала писать и рвала бумагу сразу после нескольких фраз. Ей все казалось, что это послание должно быть особенным, не таким, как все остальные.
Пока она подбирала слова, почтальонша принесла очередной солдатский конверт. Зинка торопливо вскрыла его, достала аккуратно сложенный листок в клетку и начала читать.
«Зина, – писал в первых же строках ефрейтор Волчков, – хочу сообщить тебе, что ты теперь свободна. Между нами все кончено. Я встретил здесь девушку по имени Линда. Она очень красивая. Мы любим друг друга и после дембеля поженимся. Я останусь жить здесь, в Латвии. Прощай и не поминай лихом».
Ноги у девушки подкосились. Она упала на кровать и горько разрыдалась.
Писем от Павла больше не было. Прошло несколько месяцев. Ближе к зиме, когда живот уже был заметен, Зина решилась прийти к нему домой.
– А откуда я знаю, что это его ребенок, – сказала, стараясь не смотреть в ее сторону, тетя Нюра. – Может, нагуляла от кого другого, а теперь хочешь все на Павла свалить. Парень хорошо устроился, живет почти в загранице – нечего ему жизнь портить!
Девушка развернулась и ушла. И не стала никому портить жизнь. Писем от Пашки больше не было. Он действительно остался жить в сказочном краю шпрот и сгущенки, и в родном Товаркове так с тех пор ни разу не появился. А у Зины в середине февраля родился мальчик, которого она назвала красиво и «по- модному» Виталием. Записали его хоть и Павловичем, но Малаховым. Реакция родителей была самой что ни на есть типичной – сначала, конечно, пошумели, мать поплакала, отец покричал, поругался нехорошими словами, что, мол, шлюха и в подоле принесла. А потом ничего, оба поутихли и к внуку привязались – хоть и «нагулянный», а все же свой, кровиночка. Так и зажили… И ничего – жили неплохо. Так, по крайней мере, казалось Малахову в детстве. В раннем возрасте всевозможные мелкие неприятности и бытовые неудобства вроде старой одежды и отсутствия горячей воды воспринимаются как-то проще. А может, и не так. Может, они и ощущались остро, но с годами это забылось. И теперь кажется, что тогда это было не так уж важно. Ну, подумаешь, ботинки вечно были велики на полтора размера и стоптаны чужой ногой. Мыться приходилось в корыте и предварительно нагревать на печке огромный тяжеленный бак. Питались в основном картошкой да капустой. Зато как тепла и ласкова была вода во время купания в Угре! Как душисто пахло на ее берегах цветами и свежескошенным сеном! Как сладка была клубника с бабушкиных грядок, вкусны прятавшиеся в больших листьях колючие огурцы, сочно хрустела на зубах в солнечные, но уже холодные золотые осенние дни спелая антоновка… Как здорово было зимой, набегавшись по морозу, вдоволь напиться вечером горячего-горячего чаю из большой алюминиевой кружки… С годами все это почему-то потеряло свою прелесть. Вода даже на самых лучших морских курортах не такая. И клубника. И
