— А вы любите собачек?
— Просто обожаю!
— И я тоже. Обожаю.
— Да?
— Да. Обожаю. Некоторые их не любят, а я вот люблю. На Джорджа напало красноречие. Блеснув глазами, он нырнул с головой в волны истинной литании.
— Да. Люблю! Эрдельтерьеров, и скотч-терьеров, и сэлихемских, и фокстерьеров. И пекинесов, и абердинцев, мопсов, мастифов и далматинцев. И водолазов, и сенбернаров, пуделей, шпицев…
— Ах, вон что! — перебила Молли. — Вы любите всяких собак.
— Да, — подтвердил Джордж. — Очень люблю. Всяких.
— И я тоже. Есть в них что-то такое…
— Есть. Конечно, и в кошках…
— Да, правда?
— И все-таки кошки — не собаки.
— Да, я тоже заметила…
Наступила пауза. Страшно страдая — ведь на этой теме он мог бы развернуться, — Джордж сообразил, что для Молли предмет исчерпан, и застыл в задумчивом молчании, облизывая губы.
— Значит, вы приехали с Запада? — поинтересовалась она.
— Да.
— Там, наверное, красиво.
— Да.
— Прерии всякие…
— Да.
— А вы не ковбой?
— Нет. Я — художник!
— Художник? Пишете картины?
— Да.
— И у вас есть студия?
— Да.
— А где?
— Да. То есть на Вашингтон-сквер. В доме «Шеридан».
— «Шеридан»? Правда? Тогда, наверное, вы знакомы с мистером Бимишем?
— Да. Да. Конечно.
— Он такой душечка, правда? Я знаю его всю жизнь.
— Да.
— Наверное, это так увлекательно — быть художником?
— Да.
— Мне бы очень хотелось посмотреть ваши картины. Теплое блаженство разлилось по телу Джорджа.
— Могу я прислать вам одну? — проблеял он.
— О, конечно!
Джордж так воспрял от такого непредвиденного поворота, что невозможно и предугадать, к каким вершинам красноречия он воспарил бы, побудь еще минут десять в обществе этой девушки. То, что она готова принять его картину, их очень сблизило. Еще ни один человек не брал его картин. И впервые с начала беседы он почувствовал себя почти легко.
К. несчастью, в эту минуту дверь открылась и, словно струя ядовитого газа, вплыла миссис Уоддингтон.
— Что ты тут делаешь, Молли? — осведомилась она. Джорджа она одарила одним из своих достославных взглядов, и только что обретенная свобода духа пожухла на корню.
— Я разговариваю с мистером Финчем. Представляешь, как интересно! Мистер Финч — художник! Он пишет картины!
Миссис Уоддингтон не ответила, разом лишившись дара речи от чудовищного открытия. До этого она Джорджа толком и не рассматривала — так, кинула взгляд, полный того отвлеченного омерзения, каким любая хозяйка одарила бы пенек, выскочивший без пяти минут до тщательно спланированного обеда. Лицо его, хотя и противное, не вызывало никаких личных чувств.
Но сейчас все переменилось. Противные черты обрели грозный смысл. Описания Молли обеспокоили миссис Уоддингтон еще в спальне, и теперь они вынырнули из глубин подсознания, как безобразные чудовища из темных вод. «Стройный, невысокий, с красивыми карими глазами и такими золотистыми- презолотистыми волосами…» Миссис Уоддингтон уставилась на Джорджа. Ну да! Стройный. И невысокий. Глаза у него хотя и некрасивые, но карие, а волосы, несомненно, светлые.
Кажется, она говорила, что он будет задыхаться, краснеть, ломать пальцы, странно булькать, пыхтеть и топтаться… Точно так и вел себя молодой человек, стоявший сейчас перед ней. Взгляд ее оказал самое дурное воздействие на Джорджа Финча, и редко, за всю его карьеру, удавалось ему кашлять так хрипло, алеть так пунцово, переплетать пальцы так замысловато, извлекать из горла такие забавные звуки и усерднее спотыкаться о собственные ноги. Сомнений у миссис Уоддингтон не оставалось. Портрет, нарисованный Молли, превратился в живую, явную напасть. Вот она, пожалуйста!
Да еще художник! Миссис Уоддингтон содрогнулась. Из множества индивидуумов, составлявших калейдоскоп нью-йоркской жизни, художников она не жаловала больше всех. У них никогда нет денег. Они распущенны и безалаберны. Они ходят на танцы в странных нарядах, а то и бренчат на гавайской гитаре. И он — один из них!
— Наверное, — сказала Молли, — нам лучше подняться наверх?
Миссис Уоддингтон очнулась от транса.
—
Интонация ее пробрала бы и самого толстокожего человека.
— Я… э… наверное… — пролепетал Джордж. — Уже поздновато…
— Вы не уходите? — забеспокоилась Молли.
— Разумеется, мистер Финч уходит, — промолвила миссис Уоддингтон, и что-то в ее манере подсказывало, что она готова сгрести его одной рукой за шиворот, а другой — за брюки и вышвырнуть вон. — Если у мистера Финча есть дела, мы не должны его задерживать. Доброй ночи, мистер Финч!
— Доброй ночи. Спасибо за… э… приятный вечер.
— О-о-чень лю-ю-безно с вашей стороны!..
— Заходите к нам еще, — сказала Молли.
— Мистер Финч, — возразила миссис Уоддингтон, — очень и очень занят. Ступай наверх, Молли, и немедленно! До-о-оброй вам ночи, мистер Финч!
Она сверлила его взглядом, не совсем соответствующим старым добрым традициям американского гостеприимства.
— Феррис, — крикнула хозяйка, едва за Джорджем захлопнулась дверь.
— Мадам?
— Ни под каким видом не впускайте в дом человека, который только что вышел отсюда.
— Слушаюсь, мадам!
На следующее утро, солнечное и светлое, Джордж Финч бойко взбежал по ступенькам дома № 16 на 79-й стрит и нажал звонок. На нем был его сизый костюм, а под мышкой он держал огромную картину в оберточной бумаге. После долгих раздумий он решил подарить Молли свою любимую работу «Привет тебе, веселая весна!». Картина изображала молодую девушку, слегка задрапированную и явно страдающую в запущенной форме пляской святого Витта. Она танцевала с барашками на лугу, усеянном цветами. Когда Джордж писал ее, она, судя по выражению лица, больно порезалась об острый камень. И все-таки то был его шедевр, и он намеревался подарить его Молли.
Дверь открылась. Возник Феррис, дворецкий.
