— И не думает.
— Странно.
— Что тут странного?
— Она должна была заметить, что у тебя нет аппетита. Он надрывно кашлянул.
— Нет аппетита! Я бы съел столько, сколько может вместить Большой Каньон.
— Мужайся, Таппи. Вспомни Ганди.
— При чем здесь Ганди?
— Он годами ничего не ел.
— Я тоже. Могу поклясться, что сто лет ничего не ел. Твой Ганди мне в подметки не годится.
Я понял, что разумнее оставить тему Ганди и вернуться к исходному пункту.
— Может быть, она тебя как раз сейчас ищет.
— Кто? Анджела?
— Ну да. Она не могла не заметить, что ты жертвуешь собой.
— Как же! По-моему, ничего она не заметила. Готов поспорить, она в мою сторону и не взглянула.
— Послушай, Таппи, — наставительно проговорил я, — нельзя быть таким впечатлительным. Чего ты раскис? Вспомни, ведь ты отказался от nonnettes de poulet Agnes Sorel, уж что-что, а это Анджела должна была отметить. Отречься от nonnettes! Неслыханный подвиг! Он вопиет, как больная мозоль. A crepes a la Rossini…[21]
Хриплый вопль сорвался с трясущихся Таппиных губ:
— Берти, заткнись! По-твоему, я каменный? Представляешь, что я испытал, когда один из лучших обедов, приготовленных Анатолем, уносили блюдо за блюдом, а я не мог воздать ему должное! И не говори мне о nonnettes. Мне этого не выдержать.
Я постарался ободрить и утешить его.
— Крепись, Таппи. Думай о пироге с телятиной и почками который ждет тебя в кладовой. Как сказано в Библии, радость придет поутру.[22]
— Вот именно, поутру. А сейчас только половина десятого вечера. И к чему ты приплел пирог, я только и делаю, что стараюсь о нем не думать!
Мне были понятны его чувства. Действительно, должно пройти несколько часов, прежде чем он сможет добраться до пирога. Я прекратил разговор на эту тему, и мы довольно долго сидели в молчании. Потом он встал и принялся нервно расхаживать по комнате, как лев в зоопарке, который заслышал звон гонга и с опаской ждет, как бы смотритель о нем не забыл. Я деликатно отвел взгляд, но слышал, как Таппи пинает стулья и другие предметы, попавшиеся ему под руку, точнее, под ногу. Очевидно, он испытывал тяжкие душевные страдания, а кровяное давление у него зашкаливало.
Наконец он бросился в кресло и вперил в меня пристальный взгляд. По его виду я понял, что он собирается сообщить мне нечто важное.
И я не ошибся. Похлопав меня по колену для пущей выразительности, он сказал:
— Берти.
— Да?
— Могу я говорить с тобой откровенно?
— И ты еще спрашиваешь, старик! — сердечно ответил я. — Мне как раз кажется, нам с тобой есть что сказать друг Другу.
— Это касается Анджелы и меня.
— Да?
— Я много об этом думал.
— Правда?
— Я подверг ситуацию строгому анализу, и кое-что мне стало ясно, как день. Тут затевается скверное дело.
— Не понял.
— Послушай, давай по порядку. До отъезда в Канны Анджела меня любила. Души во мне не чаяла. Я был для нее свет в окошке в полном смысле слова. Согласен?
— Безусловно.
— А как только она вернулась, все полетело в тартарары.
— Верно.
— Из-за пустяка.
— Нет уж, извини, старик. Как это из-за пустяка? Ты не слишком деликатно поступил с Анджелой, точнее, с ее акулой.
— Зато искренне и честно. Убежден. Неужели ты вправду считаешь, что из-за такого вздора девица может отвергнуть человека, которого она по-настоящему любит?
— Разумеется, может.
Меня поражало, как он этого не понимает. Впрочем, старина Таппи всегда отличался тупостью по части восприятия тонких материй. Он был из породы крупных, крепких молодых людей — как правило, хороших футболистов, — явно обделенных деликатными чувствами, так однажды отозвался о них Дживс. Отбить лобовой удар или съездить тяжеленной бутсой по физиономии противника — это пожалуйста, но понять тонкую женскую психологию — нет уж, увольте. Ему даже невдомек, что девица скорее пожертвует счастливым будущем, чем откажется от своей мифической акулы.
— Вздор! Это всего лишь предлог.
— Что «это»?
— Акула. Ей просто нужно от меня отделаться, вот она и хватается за первую попавшуюся акулу.
— Ничего подобного.
— А я тебе говорю, акула — только предлог.
— Черт побери! Зачем ей от тебя отделываться?
— Вот именно. Именно этот вопрос и я себе задал. Ответ: она в кого-то влюбилась. Это видно невооруженным глазом. Другого объяснения нет. Когда она уезжала в Канны, она была влюблена в меня, а теперь разлюбила. Видно, за эти два месяца втрескалась в какого-то гнусного негодяя, которого там встретила.
— Ничего подобного!
— Что ты твердишь «ничего подобного», когда я знаю точно. Слушай, я тебе сейчас скажу одну вещь. Считай, что это официальное заявление. Если мне встретится этот подонок, змея подколодная, пусть он заранее заказывает себе место в инвалидном доме, потому что я намерен с ним разделаться. Я сверну ему шею, вытрясу из него душу, переломаю кости и выпущу из него кишки.
С этими словами Таппи выскочил вон, а я, выждав минуту чтобы он убрался с дороги, пошел в гостиную. Зная дамскую привычку торчать после обеда в гостиной, я рассчитывал застать там Анджелу. Хотел перемолвиться с ней словом.
В Таппины измышления насчет того, что какой-то тип втерся в доверие к Анджеле и похитил ее сердце, я, как уже говорилось, не слишком верил. По-моему, бедолага от огорчения немного тронулся умом. Разумеется, из-за акулы, и только из-за акулы любовная лихорадка временно пошла на убыль, и я не сомневался, что в два счета все улажу, надо только поговорить с кузиной.
Чтобы девица с таким добрым сердцем и нежной душой не была потрясена и растрогана тем, что происходило сегодня за обедом? Никогда не поверю. Даже Сеппингс, дворецкий тети Далии, холодный, бесчувственный истукан, разинул рот и пошатнулся, когда Таппи отверг nonnettes de poulet Agnes Sorel, а ливрейный лакей, державший блюдо с картофелем, побледнел, будто увидел привидение. Не допускаю и мысли, что такая тонкая чувствительная девушка, как Анджела, не заметила всего этого. Я твердо знал, что сердце у нее обливается кровью и что она вполне созрела, чтобы немедленно начать примирение.
Однако в гостиной я узрел одну лишь тетю Далию. Когда я показался на горизонте, она бросила на меня ядовитый взгляд, который я, только что наблюдавший мучения Таппи, отнес на счет недоедания за обедом. В конце концов голодная тетушка не может быть такой же приветливой, как тетушка, сытно пообедавшая.
— А-а, это ты, — сказала она. Разумеется, это был я.
