И все-таки когда я дерзнул на это предсказание — а дело было в начале 1987 года, оно представлялось не бесспорным и достаточно отдаленным. Не предвидел я, что уже через год «Новый мир» закажет полный перевод романа «1984», а «Литературная газета» напечатает из него большой, принципиально важный отрывок, примерно полторы главы, и что мне же будет поручено готовить его к печати. Выполнив это задание, я душевно порадовался тому, что эволюция общественного сознания опережает самые смелые прогнозы.
О ДЖОРДЖЕ ОРУЭЛЛЕ В «ГОД ОРУЭЛЛА»
Из всех застарелых табу, касавшихся зарубежной литературы, это было едва ли не самым стойким и непробиваемым. При таможенных досмотрах роман Джорджа Оруэлла «1984» безоговорочно изымали как «не подлежащий ввозу», а в книгохранилищах — в тех крупнейших, куда он все-таки проникал, — его заточали на дальнюю полку так называемого спецхрана и выдавали, естественно, в исключительных случаях, по особому разрешению.
Как и отчего зародилось табу, гадать не приходится. Роман был закончен в 1948 году, напечатан в 1949-м. И на первых же страницах читателю являлся портрет «человека с усами», взирающего на современников «с каждого заметного угла». Мгновенного панического узнавания было достаточно. Сам-то Сталин, скорее всего, о романе слыхом не слыхивал, ему и доложить не посмели, но крамольное сочинение было без суда и следствия поставлено вне закона.
Лет десять — пятнадцать назад запрет видоизменился. Ссылаться на Оруэлла теперь стало можно и даже модно, особенно если страховки ради прицепить к имени ярлык позабористее: «трубадур холодной войны», например. При всей своей несолидности такие фокусы оказывались, пожалуй, все же предпочтительнее глухого молчания: читатели быстро усвоили правила игры и наловчились черпать информацию в обход ярлыков, не считаясь с ними. Однако предложения перевести роман — достоверно известно, что они делались, — по-прежнему отметались без обсуждения.
Но почему? По-прежнему из-за «человека с усами»? Если бы так, преодолеть инерцию было бы куда проще.
Оруэлл писал «1984» сразу после войны, когда еще свежа была скорбь о пятидесяти миллионах погибших. Человечество едва успело подсчитать свои утраты, города еще лежали в руинах, и казалось, еще не остыли печи Освенцима и Дахау. Люди, осознавшие злодеяния фашизма, терзались вопросом: как это могло случиться? Кто виноват? Но уже нашлись и такие, кто скорбел не о жертвах, а о палачах. И еще больше таких, кто быстренько позабыл о скорби и тем более не желал сознавать, что тени недавнего прошлого способны сгуститься снова.
Еще не прозвучал приговор главным военным преступникам в Нюрнберге, а британский премьер Уинстон Черчилль уже произнес свою фултонскую речь, открывшую эру новой, «холодной войны». И Оруэлл, убежденный противник насилия и нетерпимости в любых проявлениях, спросил себя: а не может ли фашизм вновь поднять голову не где-нибудь, а на моей родине? Не найдет ли он питательной почвы на берегах Альбиона, и если да, то как скоро? Как это будет выглядеть, какие формы примет?
«Прежние цивилизации провозглашали, что они основаны на любви к справедливости. Наша — зиждется на ненависти. В нашем мире не останется места эмоциям, кроме страха, ярости, торжества и самоуничижения. Все остальное мы уничтожим — все без остатка… Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между человеком и человеком. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. А скоро не будет ни жен, ни друзей. Новорожденных мы заберем у матерей, как забираем яйца из-под несушки… Не будет иной любви, кроме любви к Старшему Брату. Не будет смеха, только смех триумфа над поверженным врагом. Не будет ни искусства, ни литературы, ни науки. Когда мы достигнем всемогущества, то обойдемся без науки. Не останется различия между красотой и уродством. Не останется места для любознательности, для поиска смысла жизни… Но навсегда — запомните, Уинстон, — навсегда сохранится упоение властью, и чем дальше, тем оно будет сильнее, тем острее. И навсегда, на все времена, сохранится пронзительная радость победы, восторг того, кто попирает беспомощного врага. Если вам нужен образ грядущего, вообразите себе сапог, наступивший на человеческое лицо, — навеки».
Такова программа, гротескно бесчеловечная, которую выстраивает перед главным героем романа «1984» Уинстоном Смитом главный антигерой О’Брайен. Такова идеология нарисованного в романе общества, которую писатель окрестил «ангсоц» — английский социализм.
Этому-то словечку и было суждено стать камнем преткновения на пути книг Оруэлла (даже не одной, а всех подряд) к советскому читателю. Именно за это словечко ухватились истолкователи, сначала западные, а затем и доморощенные, дружно позабыв, чья идеология называла себя в 30—40-е годы национал-социалистской. Напрасно сам Оруэлл перед смертью — она оказалась очень близка — возражал против поспешных, односторонних истолкований. Напрасно записал в своем дневнике: «Все мои серьезные произведения после 1936 года направлены против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимаю». В какофонии «холодной войны» слабеющий голос автора просто не услышали.
Год за годом роман обрастал мифами и комментариями к мифам, будто попал в систему кривых зеркал, где каждое последующее отражение уродливее предыдущего. Антифашист, борец за республиканскую Испанию был объявлен мракобесом, врагом прогресса, антикоммунистом и антисоветчиком. В одной из статей 70-х годов автору этих строк с трудом разрешили упомянуть о том, что Оруэлл был талантливым стилистом, — и то при условии, что мера похвалы будет снижена: вместо безусловного «талантливый» — снисходительное «неплохой».
Ну а если отбросить мифы, разбить кривые зеркала? Тогда окажется, что читатели во всем мире посрамили истолкователей и зачитывались книгой не зря. Что она благополучно пережила все истолкования и запреты, пережила и испытание календарным 1984 годом, что для книги менее талантливой, менее значимой наверняка стало бы роковым. И что в современных условиях, в походе за подлинную социалистическую демократию, Оруэлл нам не враг, а явный союзник. Роман «1984» — жгучая сатира на тоталитарное общество любой природы, гневная отповедь антигуманизму, какие бы мундиры и мантии он ни примерял.
Да, в романе есть страницы, которые можно без натяжки прочесть и как сатиру на социализм, но не на тот, о каком мечтали лучшие умы человечества, а на тот казарменный, подневольный строй, что был так мил «человеку с усами» — жизненному, а не книжному. Что же, спрашивается, ставить подобную «узнаваемость» в вину Оруэллу? А может быть, наоборот, — в заслугу?
И еще одно обнаружится, если отбросить мифы. Обнаружится как историческая закономерность. Ведь по серьезному счету Гитлер был в своей эпохе закономерностью, а Сталин, как ни кляни его, — лишь случайностью, гримасой истории. «Оруэлловеды», в этом надо отдать им должное, отказались от прежних своих построений почти в унисон. На подступах к реальному 1984 году они оглянулись окрест и осознали, что Советский Союз на роль «модели мира по Оруэллу» больше не подходит. Даже невзирая на мощную в то время риторику относительно «империи зла».
Оглянулись еще раз: где же искать, где бы найти новые, не исчерпавшие себя аналогии в реальной действительности? В Чили, Иране, Пакистане, Южной Африке? Слишком далеко…
В начале 1984 года, вроде бы вне всякой связи с Оруэллом, на английском телевидении родилась серия передач «Точная копия». Замысел заключался в том, чтобы «оживить» политическую карикатуру, срастив ее с кукольной мультипликацией и разыгрывая на экране скетчи-комментарии на злобу дня. Вот один из самых первых сюжетов: Гитлер вовсе не умер, а живет себе тихим старичком-пенсионером в пригороде Лондона. Выращивает розы, а иногда принимает гостей, лидеров кабинета, и, поправляя поседевшую челку, подает им советы. Является к старичку самолично госпожа премьер-министр и жалуется: ума не приложу, что делать с шахтерами, совсем распоясались (был пик общенациональной забастовки угольщиков). «А что тут долго думать? — отвечает экс-диктатор, алчно клацая садовыми ножницами. — Всех в концлагерь!..» «Вот и я того же мнения», — отвечает мечтательно премьер.
