не прояви коллеги зоркости, в те недавние и вместе с тем давние времена беспримерной.
В июле 1987 года в «Правде» мне попался на глаза замечательный заголовок: «Борьба, как и истина, не бывает абстрактной…». С высоты нынешней эпохи, ломающей стереотипы дюжинами, к тому же глядя не из Лондона, а из Москвы, прямо диву даюсь: как же тяжело далась мне тактика конкретной борьбы в конкретных обстоятельствах! Понятно же было, что киноштампы надлежит сдать в архив за полной непригодностью, что какие бы то ни было рецидивы честности и порядочности по отношению к джеймсам бондам смешны и нелепы. Ан нет, спорил, урезонивал, метал политический бисер и метался сам… Слава богу, хоть после Африки отрезвел.
— Ладно, будь по-вашему, — сказал я. — Считайте, что вы меня сломали. Во всяком случае, позорно ославили статьями в «Санди телеграф», а на каторгу мне как-то не хочется…
Встрепенулся Уэстолл, разогнал мрак на челе. Чуть не физически ощутилось, как уходит, растворяется терзавшее его напряжение, как медленно и робко, а потом быстрее, ярче, пышнее расцветает в нем предвкушение победы. Одолел! После стольких мучений — одолел! Наконец-то!..
— Одно условие, — добавил я, — писать для газет не буду. Хочу написать большую, серьезную книгу.
— Такую, какую мы имеем в виду?
— Другую же вы не напечатаете…
Он улыбнулся. Во все тридцать два зуба.
— Это надо обсудить с Питером Джоем…
И я повторил то же самое «толстому Питеру» и его крестнику, литературному агенту мистеру Рубинстайну. И без хлопот, что называется, с доставкой на дом получил книжный контракт сроком до 31 марта 1985 года. Год с липшим — в тех условиях подобный срок казался фантастическим, лежащим где-то за гранью XXI века, а меньше-то и нельзя, книга серьезная… Ну как не вспомнить присказку Ходжи Насреддина, когда он, к ужасу сограждан, пообещал эмиру обучить ишака за двадцать лет грамоте и корану: «За эдакий срок либо ишак подохнет, либо эмир, либо я…»
Мудрость Ходжи Насреддина пришлась ко двору и ко времени. По-английски, с учетом околичностей языка и без ссылки на первоисточник, мудрость отчасти потускнела и выродилась в пакетик простеньких фраз, но до чего удобных! «Извините, благодарю за предложение, но вынужден его отклонить. Если хотите, позвоните мне снова месяцев через девять-десять. В настоящий момент занят серьезной работой, не хочу отвлекаться…»
Надо сказать, все это происходило уже не в позолоченной клетке, а на новой квартире в Ричмонде, куда меня препроводили сразу по возвращении из африканского далека. Новая квартира по адресу: 118, Шин-корт, Аппер-Ричмонд-роуд — была меньше, уютнее, да и дешевле. Она была предпочтительнее во всех отношениях, кроме одного. Если прежний телефон 244-9757 был известен лишь самим «опекунам», то новый 878-1781 довели до сведения более широкого круга «избранных». Телефон звонил. И приходилось отбрехиваться, прежде всего от репортеров.
Поступали и разнообразные письменные предложения, через «Телеграф» и через мистера Рубинстайна, от иностранных газет. Эти я сваливал, не отвечая, в нижний ящик стола. Там они и остались спецслужбам на память.
Вообще в конце февраля — в марте, как только я «поумнел», «опекуны» чуть ослабили хватку. Уэстолла от меня убрали, повысив в чине и дав ему какое-то свеженькое «трудное поручение», а меня «передали» Майклу Уилмонту, аккуратному вежливому старичку. Ни одной беседы с ним я не запомнил, нечего было запоминать, против прежних это была игра в бирюльки. Если Уэстолл вечно возвращался за трубкой, то Уилмонт — за зонтиком. Только, по-моему, без всякой задней мысли, просто склероз.
Квартиру мне, еще при Уэстолле, «дооборудовали». Сменили телефонные розетки по всем трем комнатам (зачем?), а самую маленькую комнату, по реестру «вторую спальню», приспособили под кабинет, вышвырнув тахту и водрузив вместо нее письменный стол. Против этого возражать не приходилось: ежели подрядился на книгу, то надобны и «условия для работы». Пожалуй, я даже полюбил эту комнатенку: когда меня оставляли в покое, я сидел там и смотрел в окно.
За окном не было никаких особых красот. Направо — железнодорожная линия, платформа Норт-Шин. Линия пригородная, дальних поездов нет, одни синие желтомордые электрички: на Виндзор, Шеппертон, а большей частью кольцевые, через Кингстон или Айлуорт и обратно на вокзал Ватерлоо. На «моей» платформе многие и не останавливались, проносились мимо. Левее платформы и прямо передо мной — пустырь, нарезанный на мелкие огородики — «элотменты». На окраинах Большого Лондона кварталы, как полые коробки, — внутренней застройки нет, вот муниципалитет и сдает эту землю в аренду пенсионерам, а те копошатся кто во что горазд. Одни растят на своих делянках клубнику, другие капусту.
Но предметом пристального моего внимания были не поезда и не пенсионеры, а самолеты. Оказалось, что в аккурат над домом лежит главная трасса захода на аэропорт Хитроу. Это почему-то упустили из виду: возможно, когда выбирали квартиру, ветер был нетипичным и трасса — иной. Потом Уилмонт спохватился, осведомился: не беспокоит ли? Я ответил отрицательно. В Москве, мол, жил тоже в зоне аэропорта, привык…
Я распознавал типы самолетов по звуку, еще когда они шли над крышей и были не видны. Самый мягкий, почти ласковый гул — аэробус европейского производства. Не громче, но с отчетливым присвистом — небольшой реактивный «частник», например «лир-джет». Эти, впрочем, на Хитроу допускаются редко. Далее, по мере нарастания грохота, — «каравеллы», «дугласы», «боинги». И наконец, когда гул переходит в громовой рев и начинают дребезжать стекла, — это «конкорд». Сверхзвуковая помесь муравьеда и птеродактиля. В Москву не летает.
В этой шумовой гамме, повторяющейся изо дня в день, я сознательно пропустил одну ноту. Чтобы вынести ее в отдельный абзац. Она звучала не ежедневно, иногда запаздывала. Но я ждал ее. Особенную. Намного тише «конкорда», но громче, мощнее всех остальных. Около полудня на посадку заходил аэрофлотовский ИЛ-62. С моего наблюдательного пункта красного флажка на хвосте было не разглядеть. Но «СССР» и цифры понизу плоскостей читались отчетливо.
Как же это исхитриться и попасть на борт? Хорошо, что я следил за посадкой, а не за взлетом — иначе было бы еще нестерпимее. Сто — двести метров отделяли меня по прямой от русских советских людей на борту. В джеймсбондовской ленте «Шаровая молния» задача решалась так: терпящий бедствие Шон Коннери запускал в поднебесье воздушный шар на канате, другим концом канат крепился к поясу. Самолет цеплял канат специальным захватом, и Шон взмывал ввысь в обнимку с очередной завоеванной и перевербованной красавицей.
Ладно, без красавицы перебьемся, но чем заменить канат? «Двуспального лёву» у меня, естественно, отобрали. Заявили: «Понадобится — вернем». Был там условный значок или не было, осталось невыясненным. Но даже если не было, с «лёвой» как таковым на борт ИЛа не пустят — нужен билет. А британцу Дэвиду Локу, родившемуся в Оксфорде, на въезд в Советский Союз необходима еще и виза. Визы дают в посольстве, посольство — на «полюсе недоступности», за аркой на Кенсингтон-Палас-гарденс. Круг замыкается. Значит, круг порочен, значит, нужно добыть другой документ, не на имя липового Дэвида Лока, а на мое собственное. Легко сказать — добыть, но как?
Ищите да обрящете. Искомый документ преподнес мне, разумеется непреднамеренно, направленный в Лондон американский эмиссар, заведующий европейским бюро журнала «Ридерс дайджест» и по совместительству полномочный представитель Центрального разведывательного управления Джон Дими Паница.
Встреча состоялась в первых числах марта в американизированном стеклобетонном отеле на Кадоган-плейс, угол Слоун-стрит. Не состояться она не могла: меня, что называется, не спросили. Это же не шестерка-репортер, от которого можно, так и быть, позволить мне увильнуть. Это же король, а может, и туз пик. Эмиссар из Лэнгли с чрезвычайными полномочиями…
Чего он от меня хочет, долго гадать не пришлось. Честно говоря, после лекций-проповедей-монологов Уэстолла нахрапистая прямота Джона Дими мне почти понравилась. Я был сыт по горло лицемерными хождениями вокруг да около, изящными манерами, строгими галстуками, белоснежными манжетами и ударами исподтишка. Тут, по крайней мере, противник выступал без грима.
Хотя неожиданностей встреча принесла мне немало. Чуть не с порога он спросил, хорошо ли я знаю
