пять леев, потому что у старухи был такой вид, будто она же еще и осталась внакладе из-за чьих-то капризов, дама вздохнула с облегчением — хоть с одной морокой покончено! И — странно устроен человек! — почувствовала такой подъем, что, отчитав, как во сне, двухчасовую лекцию, остаток дня провела в толкотне по магазинам, покупая тот самый белый атлас, который впоследствии нашли на стенах курятника, и бесчисленные толстые махровые полотенца, выстелившие его вместо ковриков. По правде говоря, где-то в тылу безответственного блаженства, с которым она слонялась по магазинам в толпе, бесповоротно отгороженная от нее своей тайной, гнездился страх — страх вернуться домой, где ее может встретить все что угодно.
Ее опасения оправдались. Подходя к дому, она поискала глазами свой балкон, словно что-то предчувствуя. И не зря. Впрочем, кто же предчувствует, не будучи уверен в том, что произойдет? С ее балкона, видного за несколько сот метров, свешивался, раскачиваясь, какой-то мохнатый золотисто- розовый жгут. Сначала она не поняла, не посмела понять, но чем ближе подходила, тем меньше оставалось у нее надежды на оптический и всякий другой обман: обитатели балкона, вероятно пресытясь изучением своего жизненного пространства, уцепились один за другого и, помогая себе крыльями, перемахнули через балконную решетку и теперь висели, заглядывая в окна нижней квартиры. Кажется, это их чрезвычайно развлекало, и они чисто по-братски уступали друг другу место на конце каната, чтобы все по очереди могли подсмотреть, что творится в чужой квартире. Разобравшись, в чем дело, почтенная дама на секунду окаменела — не ровен час, нижние соседи заметят своих соглядатаев, — потом буквально ворвалась в дом и, поскольку лифт не шел (кто-то снова оставил открытой дверь на своем этаже), побежала через две ступеньки, от волнения и спешки еле отыскала ключ и влетела в квартиру. С первого же взгляда она поняла, что не все существа свесились вниз, жизнь на балконе кипела, и, если бы она не видела только что своими глазами это золотистое качание перед соседским окном, ей бы и в голову не пришло, что они тут не все в сборе.
И с первого же взгляда она отметила, что они подросли. Теперь уже точно, вне всяких сомнений. У нее мелькнула мысль, что надо бы их покормить, но она понятия не имела, чем питаются подобные существа; вспомнив же об их особой природе, она снова испугалась, что их может кто-нибудь увидеть. Выйдя на балкон, почти не глядя под ноги, дама схватилась за конец живого жгута и, ничтоже сумняшеся, потянула к себе. Однако при ее прикосновении существа расцепились и, легко порхая, сами вернулись назад — значит, это висение было для них просто веселой игрой, а может быть, способом привлечь ее внимание. Так или иначе, от них — слава богу — по-прежнему не исходило ни звука, ни шороха. Она обратила внимание, что на этот раз прикоснулась к ним без брезгливости. Подогревая в себе организаторский запал, она решила посадить их под замок. Надо прежде оградить себя от подобных сюрпризов, а потом уже решать, как выпутаться из этой истории. Она забегала, захлопотала, вынула из элегантной сумки, с помощью которой для курицы был восстановлен естественный порядок вещей, свою дневную добычу: махровые полотенца и белый атлас, вернулась на балкон и тщательно, даже, пожалуй, с нежностью обила внутренние стенки курятника. Потом собрала в кучу всю ватагу — без труда, двоих даже изловила прямо на лету, как непуганых пичуг, — и заперла их в разубранные клетки. Перед уходом пересчитала — их было, разумеется, двенадцать, — ушла, но тут же вернулась, добавив в каждую клетку по лишнему полотенцу — укрыться на случай прохлады: она вдруг пронзительно ощутила их наготу, и ее захлестнуло теплой волной жалости к этим бедным существам, застрявшим между мирами.
На ночь она запаслась кипой альбомов по живописи XVI и XVII веков, итальянской и фламандской, и, лежа, стала их перелистывать. Не подтверждения она искала — ей нужно было, чтобы кто-нибудь сказал за нее то, чего она не осмеливалась сама. И альбомы благосклонно согласились взять на себя этот труд. Она разглядывала репродукции, усмехаясь собственной гибкости: и суток не прошло, как она вполне освоилась и, выискивая знакомые фигурки на знаменитых картинах, придирчиво сравнивала их с
Поскольку ученая дама отнюдь не была религиозна — не позволяли материалистическое образование и философская подготовка, — сам этот факт, несмотря на его неординарность, ее не то чтобы испугал, а скорее взбудоражил. Если что и вызывало в ней досаду и страх, так это не явление само по себе, а следующий за раскрытием его природы этап — публичное разглашение, столкновение с общественным мнением и политические последствия. В сущности, ученая дама была скандализована не больше, чем если бы вместо ангелов обнаружила у себя на балконе пегаса, сирену, сфинкса или какое-нибудь другое существо двоякой природы с известным мифологическим статусом. Но если в случае пегаса, сирены или сфинкса дама, удостоверившись, что это не обман зрения и не сон, помчалась бы, не чуя под собой ног от радости, оповестить коллег, компетентные инстанции и научные круги, срочно засела бы за информационные отчеты и статьи, развернув в них свои гипотезы и подводя под феномен научную базу, то признаться в существовании ангелов казалось ей куда как сложнее. Ученая дама с трудом представляла, как она — многолетняя бессменная руководительница семинара «Эволюция европейской атеистической мысли» — входит на кафедру философии и объявляет, что у нее на балконе, в курятнике, обитом белым атласом и устланном китайскими махровыми полотенцами, заперты двенадцать ангелов. Да одной только боязни за свою репутацию хватило бы, чтобы постараться всеми силами сохранить происшедшее в тайне. Но дама прекрасно понимала, что дело не только в этом. В то время как всемерно ожесточается борьба с распространением сектантства, сделанное вот так, с бухты-барахты, сообщение о том, что ты завела на балконе двенадцать — да и число-то, как на зло, сакральное — ангелов, может получить превратное истолкование и вызвать весьма нежелательные комментарии. Итак, решительно исключив этот путь, но не в состоянии найти или придумать что-то другое, ученая дама в конце концов уснула, а альбом «Итальянское Возрождение» тихо соскользнул с кровати и встал на ковре стоймя, полуоткрытый.
Там она и нашла его утром, проснувшись в холодном поту, в судорогах ужаса. Несколько мгновений она пролежала, уставившись на шедевр Веронезе, который вопросительно смотрел на нее с разворота листа, потом почти звериным прыжком соскочила с кровати и кинулась, на бегу захлопнув книгу ногой, к раковине, над которой долго стояла склонившись, как будто хотела освободиться не от остатков вчерашнего небрежного ужина, а от самого кошмара, явственно, как отрава, въевшегося в ее внутренности.
Сон был такой: то ли ее птицеводческая затея прошла гладко, без неожиданностей, то ли она не разглядела, что из яиц вышли не цыплята, — во всяком случае, она изловила одного крылатого бедолагу и, во исполнение своих кулинарных планов, самозабвенно приготовила из него рагу под белым соусом, — рагу, которое затем ничто не помешало ей съесть, с легким сердцем и с той обостренностью вкусовых ощущений, какую дает только сон. Но, благополучно разделавшись с последним куском, она почувствовала на себе чей-то взгляд и увидела, что напротив, за столом, сидит тот самый старик, глядит на нее, трясясь от ненависти, и шевелит губами, едва выговаривая слова. Она, не расслышав, попросила повторить, и он повторил, как будто с кашей во рту, ту же фразу (что ту же, она поняла, но по-прежнему не могла разобрать слов). И тогда в третий раз он произнес более чем членораздельно, как бы выплевывая по слову:
— Ты съела ангела.
И добавил, задохнувшись от ярости и отвращения:
— Несчастная!
Теперь она расслышала, но не сообразила, что он имеет в виду, и предложила — тоном экзаменатора, предназначаемым для нерадивых студентов, — выражаться яснее, без метафор.
— Без метафор? — взревел старик, поднимаясь на ноги, невообразимо длинный, до потолка, и, выпрямляясь, высадил головой потолок. А оттуда, с высоты, голос его прозвучал подобно грому:
— Без метафор, говоришь?
И, раздвинув ей зубы спустившейся откуда-то из высей рукой, он стал вынимать, как из мешка, то крылышко в золотистом пуху, то пухлую детскую ручку, сжимающую и разжимающую кулачок, как во сне. Но не дикие действия старика, не его исполинские размеры, не голос, громыхающий с невидимого потолка, ужаснули ученую даму и вырвали ее из сна, а то, что при виде останков крылатого существа к ней
