хоть какую-то пользу.
— Конечно, с удовольствием, — сердечно отозвалась она. — Что вам почитать?
Читать вслух Джилл терпеть не могла. У нее начинало болеть горло, а глаза, скользнув книзу страницы, извлекали сразу все интересное. Но она храбро читала, потому что покалывала совесть. Ее сочувствие делилось поровну — и на невезучих людей, на которых свалилась непрошеная гостья, и на саму себя, оказавшуюся в положении, против которого восставал каждый кусочек ее независимой души. Даже ребенком она ненавидела быть обязанной чужим, особенно тем, кто ей не нравился.
— Спасибо, дорогая, — поблагодарила миссис Маринер, когда голос Джилл перешел в хриплое карканье, — Ты так хорошо читаешь. — Она тщетно боролась с простудой, своей хронической хворобой. — Очень будет мило, если ты станешь читать мне каждый вечер. Ты прямо не представляешь, как печатные буквы утомляют мне глаза.
На другое утро после завтрака, в час, когда они с мистером Маринером обычно отправлялись обследовать дома, Тибби, которого до сих пор Джилл видела только за едой, предстал перед ней, одетый и обутый для улицы, и окинул ее скучным взглядом.
— Ма сказала, веди меня на прогулку.
Сердце у нее упало. Детей она любила, но Тибби был не очень обаятельным ребенком. Такой мистер Маринер в миниатюре, та же фамильная пасмурность на лице. Иногда Джилл недоумевала, почему эта ветвь семьи смотрит на жизнь так мрачно? Своего отца она помнила веселым, бодрым, живо откликающимся на комические стороны жизни.
— Хорошо, Тибби. А куда мы пойдем?
— Ма сказала, мы должны ходить только по дороге. И я не должен кататься по льду.
На прогулке Джилл была задумчива. Тибби тоже был не из болтливых и предоставлял ей полную свободу для размышлений. Думала она о том, что за несколько часов ее социальный статус упал крайне низко. Если и была теперь разница между ее положением и положением платной няни, то только та, что ей не платили. Она оглядела мрачные окрестности, вспомнила неприветливую мрачность дома, куда ей предстояло вернуться, и сердце у нее сжалось.
Приближаясь к дому, Тибби осмелился на первое самостоятельное замечание:
— Наш наемный работник уволился.
— Вот как?
— Ага. Сегодня утром.
Посыпался снег. Они направились к дому. Полученная информация не вызвала у Джилл серьезных опасений. Вряд ли все-таки в ее новые обязанности включат растопку печи. Печь и, пожалуй, кухня, лежали за пределами ее сферы.
— Один раз он крысу убил в дровяном сарае, — словоохотливо сообщил Тибби. — Топором. Вот так взял да и порубил. Крови-то, ой!
— Посмотри, какой красивый снег на деревьях! — слабо попыталась перевести разговор Джилл.
За завтраком на следующее утро миссис Маринер, прочихавшись, высказала предложение:
— Тибби, милый, правда, будет интересно, если вы с кузиной Джилл поиграете в пионеров на Дальнем Западе?
— Какие еще пионеры? — буркнул Тибби, перестав терзать овсянку на тарелке.
— Пионеры — первые поселенцы в этой стране, дорогой. Ты же читал про них в учебнике истории. Они переносили много трудностей, потому что жизнь тогда была очень, очень тяжелой. Не было ни железных дорог, ничего. По-моему, очень интересная игра.
Тибби оглянулся на Джилл. В глазах у него плавало сомнение. Джилл сочувственно ответила на его взгляд. В умах у обоих бродила одна мысль: «Тут какой-то подвох!»
Миссис Маринер опять чихнула.
— Развлечетесь на славу!
— А что нам надо делать? — с опаской спросил Тибби. Один раз его уже дурили. Прошлым летом мать предложила поиграть в матроса, потерпевшего крушение и выброшенного на необитаемый остров, и он целый дань обливался потом, подрезая траву на лужайке. Матрос, видите ли, делал из травы постель.
— А я знаю! — вмешалась Джилл. — Мы притворимся, будто мы пионеры и нас застигла снежная буря. Мы прячемся в хижине в лесу, а снаружи воют волки, и мы не смеем выйти, а потому разведем большой костер, сядем перед ним и будем читать.
— И жевать конфеты! — загорелся Тибби.
— Да, и жевать конфеты!
— Лично я хотела предложить, — насупясь, ледяным тоном выговорила миссис Маринер, — чтобы вы побросали снег от крыльца.
— Замечательно! — воскликнула Джилл. — Ой, я совсем забыла! Сначала мне нужно сбегать в деревню.
— Ладно, успеете побросать снег, когда вернешься.
— Хорошо. Побросаем, когда я вернусь.
Ходу до деревни было четверть часа. Джилл остановилась у почты.
— Скажите, пожалуйста, когда отходит ближайший поезд на Нью-Йорк?
— Есть поезд в 10.10,— ответила женщина из окошка кассы. — Но вам придется поторопиться. — Я быстро! — откликнулась Джилл.
Глава VIII ПОСЛЕОБЕДЕННЫЕ МУКИ ДЭРЕКА
Врачи, устанавливая закон в своей безапелляционной манере, утверждают, что жизнедеятельность человеческого тела слабее всего в два часа ночи, а потому именно в это время ум менее всего способен воспринимать настоящее хладнокровно, будущее — стойко, прошлое — без сожаления. Однако каждый думающий человек прекрасно знает, что это не так. Истинный час-ноль — одинокий, мрачный, полный призраков, — наступает перед ужином, пока мы томимся в ожидании коктейля. Именно тогда, лишенные на короткий миг обычной брони самодовольства и самоуважения, мы видим себя такими, какие мы есть, — безобразными болванами в дурацком мире, сером мире, где, нацеливаясь на успех, только и получаешь щелчки по носу, а воодушевясь наилучшими намерениями, совершаешь грубейшие промахи и сажаешь любимых людей в трясину.
Так размышлял Фредди Рук, этот славный малый, сидя в «Трутнях» недели через две после отъезда Джилл из Лондона, ожидая, когда же наконец объявится его друг Элджи, а там и угостит обещанным обедом. Хлядя, как развалился он в кресле мягкой кожи, автор убеждается, как ограничен в своем мастерстве. Такая удрученность, как у Фредди, взывает к перу гения. Недурно справился бы с ней Золя. Пожалуй, яркими мазками описал бы ее Горький. Достоевский просто смаковал бы такое уныние; но для меня оно слишком всеобъемлюще, обычными уловками не обойдешься. Унылость Фредди и так была бы глубокой — Элджи Мартин, как всегда, опаздывал, а Фредди раздражался, когда долго ждал обеда. Но ее усугубляло и то, что Фредди не принадлежал к клубу, а потому, пока не явится этот болван, ему даже коктейля здесь не дали бы.
И вот он сидел, окруженный веселыми молодыми людьми, пьющими добрый старый коктейль, и абсолютно не мог установить ни с кем контакт. Иногда случайный знакомец кивал ему, но, помахав, продолжал пить, как ни в чем не бывало, а Фредди испытывал чувства, которые испытал бы раненый воин, на глазах которого сэр Филип Сидни[35] поднес бы стакан воды к собственным губам и выпил, беззаботно бросив: «Ваше здоровье!» Так что же удивляться, что Фредди испытывал ту бездонную печаль, какая поражает русского крестьянина, когда тот, после тяжких трудов дня — задушив отца, поколотив жену и швырнув ребенка в колодец, — лезет в шкаф и обнаруживает, что в бутылке нет ни капли водки.
Фредди совсем пал духом и, как всегда теперь, в горькие минуты, вспомнил про Джилл. Ее беда была для него вечным источником печали. С самого начала он винил себя за ее разбитую помолвку. Не отправь
