противоположного пола не способны связать двух слов, а те, с которыми можно обмениваться мыслями, — толстые и в очках.
— Эта ваша книга, — задумчиво произнесла Джейн. Она явно размышляла. — Насколько я помню, на ней стояло женское имя. Анжела Какая-то.
— Адела Бристоу.
— Почему?
— Мне неудобно подписываться своим именем.
— Почему? Какое у вас имя?
— Томас Харди.
— Да?
— Могла возникнуть путаница.
— Теперь понимаю. А почему Алджи зовет вас Билл?
— Все меня так зовут, не знаю, почему. Это еще со школы.
— Все равно не понимаю про Аделу Бристоу. Если «Томас Харди» кто-то уже использовал, то почему не Джордж Харди, не Герберт Харди или не Алджернон Харди?
— О, здесь был тонкий расчет. Я представил себе, как покупатель с легким дефектом речи приходит в книжный магазин и говорит: «Дайте мне Агату Кристи». Продавец, немного тугой на ухо, снимает с полки Аделу Бристоу, заворачивает в бумагу, покупатель берет сверток и обнаруживает ошибку только дома, когда уже поздно. Если это будет повторяться достаточно часто, гонорары заметно вырастут. Однако мои так и остались скромными, и, кажется, я знаю, почему. Беда современной Англии, что в ее книжных магазинах очень мало глухих продавцов, и редкие книголюбы говорят неразборчиво. Надеюсь, в Америке дела обстоят лучше.
— Вы продали ее в Америку?
— Пока нет. Однако тамошний агент написал мне, что прочел книгу, и попробует ее пристроить. Велел мне стучать по деревяшке. Это было две-три недели назад, так что, наверное, все скоро выяснится.
— Ну, здорово.
— Многообещающе, по крайней мере. Господи, — сказал Билл, увидев чугунные ворота. — Только не говорите, что мы у цели. Мне кажется, мы только вышли.
Джейн тоже обнаружила, что время пронеслось с приятной быстротой. Она ответила с легким сожалением:
— Да, мы у черты. Остановитесь здесь, иначе вы увидите дом.
— А вы не советуете?
— Без подготовки — нет, — сказала Джейн, — особенно нервным или больным людям.
Направляясь по аллее к дому, она спрашивала себя, не надо ли было пригласить этого замечательного молодого человека в Эшби-холл на ланч, потом решила сначала посоветоваться с Генри. Она отыскала дядю на террасе — он грелся на солнышке — и изложила ему свои светские затруднения.
— Вот твой табак, Генри, — сказала она. — Знаешь, кого я встретила в магазине? Человека, о котором тебе рассказывала, — он полез на дерево за кошкой. Еще он написал книгу про Кровавого Бредли и дружит с Алджи. Тебе не кажется, что мы должны пригласить его на ланч? Внушительный список рекомендаций.
Генри помотал головой. У него были строгие правила, которым он неукоснительно следовал.
— Друга Алджи — нет, — твердо сказал он.
— Но этот очень приличный.
— Внешне — возможно, но я не могу рисковать. Пусти его друга в дом, а следом заявится сам Алджи, выяснить, как тот поживает, и начнет выманивать у Стикни деньги на свою новую пьесу.
— Может, он больше не написал.
— Не следует обольщаться. Если не на пьесу, то на добычу золота из морской воды. Если твой знакомый голоден, пусть поест в ресторане.
— Ладно, я просто предложила, — ответила Джейн, и тут на террасу вышла Келли.
— Хэнк, — сказала она, — можно вас на два слова?
— С удовольствием.
— Это личное. Исчезни, крошка Джейн, — сказала она, и Джейн послушно исчезла, гадая, из-за чего эта таинственность.
Тем временем в комнате для слуг камердинер мистера Стикни Кларксон беседовал за стаканчиком портвейна от Даффа и Троттера с Феррисом, дворецким. Выяснилось, что они одновременно служили в Нью-Йорке всего в нескольких кварталах друг от друга, и это положило начало узам, которые быстро скрепил портвейн.
Однако если духовно они были близки, то внешне разительно отличались. Если бы Феррис когда- нибудь сподобился упоминания в «Тайме», его бы описали как полного, румяного, лысеющего Эндрю Ферриса (54). Кларксон, напротив, был маленький, бледный, худощавый (36), со светлой шевелюрой, которой по праву гордился.
Они выпили и замолчали. Феррис, по обыкновению, перенесся мыслями в Бренгмарли-манор, Шропшир, где совсем еще зеленым дворецким провел светлые незабываемые деньки. Кларксон первым возобновил разговор:
— Как вам понравилось в Америке, мистер Феррис?
— Я не одобряю Америку.
— Слишком много шума и суеты?
— Именно. Я служил у мистера Уодингтона, и вы не поверите, чего я там насмотрелся. Драгоценности пропадают, девицы посреди свадебной церемонии закатывают скандал и обвиняют женихов в неверности, шагу ни ступить, чтобы не наткнуться на полицейского. Дошло до того, что я стал помощником шерифа.
— Как это получилось?
— Долгая история.
— Как-нибудь расскажете.
— Если хотите, сейчас.
— Нет, если долгая, то не сейчас. Мне скоро идти в деревню — отправлять телеграмму. Это все было в Нью-Йорке?
— Нет, в нашем загородном доме в Старом Вестбери. Я так устал, что подал в отставку. Без всякого сожаления, потому что коллеги у меня там были самые неподобающие.
— В каком смысле?
— Некоторые — шведы, остальные — ирландцы.
— Вы не любите шведов?
— Я их не одобряю.
— За что?
— Слишком похожи на немцев.
— Ирландцев вы тоже не одобряете?
— Именно.
— За что?
— За то, что они — ирландцы.
У Кларксона несколько лучших друзей были ирландцы и шведы. Ему подумалось, что его товарищ, быть может, очень талантливый дворецкий, но человек явно неуживчивый.
— Они в этом не виноваты, — сказал он.
Феррис закусил губу, словно говоря: «Что значит, не виноваты? Захотели бы, исправились». Он помолчал. Кларенс тактично сменил тему.
— Вы наблюдательны, мистер Феррис?
— Почему вы спросили?
— Не приметили ли вы, что здесь начинает раскручиваться кое-что любопытное?
— Не понимаю вас.
— Параден и наша Келли.
