Замена меня не обрадовала, и я печально вернул листок Уильяму.
— Нехорошо, — серьезно сказал я.
— Что уж тут хорошего!
— Давно это?
— Не первый день. Просто прирос к перу. Тогда я задал самый важный вопрос:
— Отражается это на гольфе?
— Да вот собирается бросить.
— Что?! А соревнования?
— Говорит, обойдутся.
Тут отвечать нечего, и я ушел, стремясь остаться один, чтобы обдумать этот печальный случай. Направляясь к дверям, я заметил, что Энестейзия закрыла лицо руками, а Уильям заботливо поглаживает ее по голове.
Несколько дней размышлял я, понимая, что Уильям переоценил силу седых усов. Да, они у меня совсем белые, но толку от них нет. Если бы на моем месте оказался бритый юнец, он бы преуспел не больше моего.
Хорошо Уильяму говорить «подумайте»; но как? Что делать, если ты столкнулся с мощью природы? Поэзия долго накапливалась в Родни, словно пар в котле, на котором кто-то сидит. Теперь, когда пар вырвался, поди его сдержи! Спорят ли с вулканом? А с водопадом? То-то и оно. Поистине, с таким же успехом можно посоветовать герою Лонгфелло, несущему в «снега и льды» знамя со странным словом Excelsior, чтобы он остановил лавину.
Одно смягчало скорбь — Родни еще не бросил гольфа. Уступив мольбам жены, он готовился к соревнованиям и уже выходил в полуфинал. Быть может, думал я, игра исцелит его?
Как-то через несколько дней я прикорнул в своем кресле, проснулся от сильного пинка и увидел Уильяма с супругой.
— Ну, как? — спросил он.
Я поморгал, туманно заметив:
— А, Джейн!
— Спать в такое время! — сурово воскликнула она. — Может, вы отдыхаете после трудов?
— Простите, — честно признался я. — Нет, я ничего не придумал.
— Ничего?
— Абсолютно.
Джейн не побледнела по той же самой причине, по какой не бледнел ее муж, однако нос сердито задвигался. Я подметил, что она искоса смотрит на мои усы.
— Да, — истолковал я этот взгляд, — да, они белы, но плана у меня нет. Идей — не больше, чем у кролика.
— Уильям сказал, чтобы вы нашли выход.
— Это невозможно.
— Это необходимо. Стейзи чахнет. Вы давно видели Тимоти?
— Вчера, в лесу. Он рвал цветы.
— Ничего подобного.
— Да я сам видел.
— И ошиблись. Он говорил по колокольчику. Звонил королеве фей, чтобы пригласить ее к своему медвежонку. Родни сидел за кустом и записывал. Вечером, естественно, — стихи.
— Часто это бывает?
— Практически все время. Работает, мерзавец, на публику! Овсянки съесть не может, если родители не реагируют. А как он молится перед сном! Это бы еще ничего, мать и не то выдержит, но они же умрут с голоду! Родни сказал, что будет писать только стихи.
— А как же контракты?
— Он говорит, ему плевать, душа — дороже. Вчера он беседовал по телефону со своим литературным агентом, и я слышала, как тот кричит.
— А есть он собирается?
— Не думаю. По его мнению, плоды и злаки недороги и целебны. Посмотрите, говорит он, на Рабиндраната Тагора. В жизни не коснулся бифштекса, а сколько сделал! И все на рисе, разве что хлебнет воды из ручья. Бедная Стейзи! Сумасшедший муж, ломака сын — и все на брюссельской капусте! Да, не повезло ей в семейной жизни…
Она прервала свою речь, чтобы фыркнуть, и тут, как часто бывает, я увидел выход.
— Джейн, — так и сказал я, — я вижу выход.
— Да?!
Лицо ее осветилось. Такой она была лишь однажды, когда на женском чемпионате ее укусила оса.
— Когда вернется ваш сын? — продолжал я.
— Завтра к вечеру.
— Пошлите его сразу ко мне. Я расскажу ему свой замысел, и он приступит к делу.
— Не понимаю.
— Вы же знаете сына. Для него пределов нет.
Говорил я с чувством. Юный Бейтс принадлежал к тем открытым, честным натурам, которые говорят то, что думают. Недавно мы с ним беседовали, и я за считанные минуты узнал о своей внешности больше, чем за всю остальную жизнь. Признаюсь, я огорчился и хотел дать ему клюшкой, но сейчас оценил эти черты.
— Посудите сами, — сказал я. — Что с ним будет, когда он узнает, что стихи — про Тимоти? Он возмутится и не скроет своих чувств. Вскоре Спелвин-младший будет корчиться от стыда при одном только слове «Боббин», а там — умолит отца, чтобы тот это бросил. Даже поэта тронет голос ребенка.
Джейн поняла, и лицо ее осветилось материнской любовью.
— И правда! — вскричала она, восторженно сжимая руки. — Как я сама не додумалась! Мой Джо — самый грубый мальчик по эту сторону океана. Приедет, сразу пошлю к вам.
Джо Бейтс был в ту пору чучелом лет девяти, внешне похожим на отца, внутренне — на гибрид бандита с мулом. Взгляд его я назвал бы сардоническим; улыбку, когда он не ел, — цинически брезгливой. Говорил он мало, но когда говорил, бил без промаха.
Времени я не терял, стихи показал сразу. Он молча прочитал их и глубоко вздохнул.
— Это что, про Тимоти?
— Да.
— Вот это?
— Это самое.
— И в книжке напечатают?
— Да, в такой ма-а-ленькой. Вместе с другими, в том же роде.
Юный Бейтс был явно потрясен. Семя упало в добрую землю.
— Наверное, — предположил я, — ты с ним поговоришь. Не бойся ранить его чувства. Тут невольно припоминается выражение «суровая доброта».
Пока я говорил, он глядел отрешенно, словно подбирал слова, и вскоре ушел, даже не заметив, что я предложил ему пирога с имбирным элем. День я завершил с приятным чувством выполненного долга, но только собрался лечь, раздался звонок.
То была Джейн Бейтс, судя по голосу — взволнованная.
— Да, натворили вы дел! — сказала она.
— Простите?
— Знаете, что случилось?
— Нет. А что?
— Уильям пишет стихи.
— Кто?!
— Уильям.
