На Бинго снизошло озарение.
— Господи! — воскликнул он. — Вы вчера… э… напились?
Перкис помахал рукой, едва не свалившись от усилия.
— Вы уж скажете! Жена уехала, решил с горя сыграть с друзьями в карты. Засиделись, знаете, то- се… Да и как откажешься, когда нальют? Но «напился» — это уж слишком.
Сутки назад Бинго не посмел бы сделать такое предположение, но теперь, увидев, что Перкис — свой, несовершенный человек, он решился. В конце концов, они оба спасут друг друга. Рози поверит такому авторитету. Он начал складывать фразу, но хозяин его перебил:
— А вообще-то вы правы. Лучше скажем, надрался. Но как это ни назвать, дело мое плохо. Служанка сообщила, что жена звонила мне пять раз: в 10.30, в 11.15, ровно в полночь, в 2 часа ночи и, наконец, в 4.20. Боюсь…
— Вас
— Да, мистер Литтл.
Если бы Бинго не сидел, он бы свалился на пол. Вот и все, конец. Теперь не убедишь жену, что он всю ночь работал с Перкисом. От горя он вскрикнул, а хозяин взмыл к потолку, сбивая головой штукатурку.
— Поэтому, — продолжал он, приземлившись, — я был бы вам очень обязан, если бы вы убедили миссис Перкис, что мы засиделись допоздна, а потом я ночевал у вас в кабинете.
Бинго втянул воздух. Босс не был красив, но сейчас казался прекрасным, словно Тадж Махал при лунном свете.
Однако чувств редактор не выдал. Что-то нашептывало ему, что пришел его шанс. Он нахмурился и поджал губы.
— Правильно ли я понял? Вы просите меня солгать?
— Это не ложь! Это милость!
Чтобы заговорить, губы пришлось разжать, но лоб — ему-то что?
— Не уверен, — холодно ответил Бинго. — Вчера я, помнится, просил вас о милости, а вы резко отказали.
— Какая тут резкость, мистер Литтл! Какая резкость?
— Такая.
— Может быть. Но я подумал и решил увеличить ваше жалованье на десять фунтов.
— На пятьдесят.
— На пятьдесят!
— Ну, на сорок.
— А не на тридцать?
— Нет.
— Хорошо.
— Хорошо?
— Да.
Тут зазвонил телефон.
— А, — сказал Бинго, — опять жена. Я слушаю.
— Бинго!
— Здравствуй, кроличек. Что с тобой случилось? Какой-то писк, треск…
— Я пошла к миссис Перкис.
— А что с ней?
— Она страдает. Перкис где-то был всю ночь. Бинго мило засмеялся.
— Был. В твоем доме. Со мной.
— Что?
— То. Мы заговорились, и он у меня остался. Спал в кабинете.
Рози ответила не сразу.
— А как же этот снимок?
— Какой еще снимок? А, в газете! Да, немного похож. Вообще-то я слышал о двойниках, но никогда их не видел. В книгах — другое дело. Скажем, у Филиппса Оппенхейма один англичанин как две капли воды похож на одного немца. Получилась целая заварушка. А тут — я же был с Перкисом! Хочешь, я его позову? Перкис, это вас. — И он передал трубку.
СИГАРА — ЭТО ВЕЩЬ
Ланселот Бингли, входящий в моду художник, обручился с поэтессой по имени Гледис Уэзерби, которая, кроме таланта, обладала прекрасной фигурой, прелестным личиком и глазами, напоминавшими Средиземное море в хорошую погоду. Обручившись, он решил, что незачем откладывать свадьбу, и сказал об этом невесте, когда они ели poulet roti au cresson[100] в «Мятом нарциссе», известном своей духовностью.
— Знаешь, — заметил он, — если ты не слишком занята на этой неделе, пойдем-ка в регистратуру и все проделаем. Я слышал, там люди шустрые, раз — и готово. Займет минут десять, зато можно будет больше об этом не думать.
Как ни странно, Гледис не всплеснула ручками и не сказала: «Какой ты умный!», а покачала головой.
— Не так все просто.
— А в чем дело?
— Понимаешь, дядя Франсис…
— Чей это дядя?
— Мой.
— Не знал, что у тебя есть дядя.
— Есть. Мамин брат, полковник Пэшли-Дрейк.[101] Наверное, ты о нем слышал.
— Нет. От меня все скрывают.
— Он очень известный охотник на крупную дичь.
Ланселот помрачнел. Он не любил таких охотников. Если бы ему довелось встретить вапити или гну, он предложил бы им сандвич, и самая мысль о том, чтобы убивать их, была ему противна.
— Хорошо, что мы не встречались, — сказал жених. — Он бы мне не понравился.
— А вот маме он нравился. Она его очень уважала и оставила ему кучу денег. Они перейдут ко мне, когда я выйду замуж.
— Замечательно!
— Да нет, не очень. Он мне их даст, если жених понравится ему. А ты — не в его вкусе.
— Почему?
— Ты художник.
— Что тут плохого?
— Дядя считает, что они или кутят в мастерской, или пишут голых иностранок, лежащих на леопардовой шкуре.
— Дурак он, твой дядя.
— Это верно. Но деньги — у него.
— Ты думаешь, он их не даст?
— Ни за что.
— Ничего, обойдемся, — сказал Ланселот, у которого был неплохой капиталец.
Гледис покачала головой. Ему показалась, что она только это и делает.
— Нет, — возразила она. — Я не хочу подлизываться к мужу ради каждой шляпки. Мои замужние подруги говорят, что они плачут-заливаются, пока он уступит. Я бы так не могла. Гордость не
