— И вы, мистер Смит.
— Спасибо, мисс.
— И вы, мистер Рипли.
— Всегда рад служить, мисс.
— Подписываюсь двумя руками, — сказал Майк, — но при одном условии.
— Сэр?
— Вот оно. Я не могу допустить, чтобы вы постоянно говорили мне «сэр». Господи, Эпплби, вы понимаете, что для меня сделали? Вы спасли мне жизнь. Могу ли я слышать «сэр» из уст… как мне вас назвать?
— Душечки-зайчика? — предположила Джил.
— В точку. Но душечки-зайчика, которому я должен целовать подол платья.
Гораций заметно растрогался. Впервые за тридцать лет щеки его порозовели.
— Мой разлюбезный, ах, мой разлюбезный, — сказал он.
Рассказы
Большая игра.
Воспер принимается за дело.
Удачливый Стиффем.
Noblesse oblige.
Менестрель в маске.
У Бинго все в порядке.
Брэмли так бодрит!
Ну как, судья?
Пуффи, Фредди и мясной трест.
Бинго и бомба.
Сигара — это вещь.
БОЛЬШАЯ ИГРА
Летний день клонился к закату. Длинные тени каштанов уже ложились на террасу гольф-клуба, а пчелы, задержавшиеся к этому часу на цветочных клумбах, походили на усталых бизнесменов, готовых, наконец, отложить работу и отправиться в ресторан, а после в театр. Старейшина клуба приподнялся в своем любимом кресле, посмотрел на часы и зевнул.
В ту же минуту из-за холма, со стороны восемнадцатой лунки, донеслись пронзительные крики — видимо, подошел к концу какой-то затянувшийся матч. Шум голосов приблизился, и на холме показалась небольшая компания. Возглавляли ее двое, оба невысокие и коренастые. Первый выглядел довольным, второй — расстроенным. Их сопровождали друзья и болельщики, один из которых, улыбающийся молодой человек, зашел на террасу, где сидел старейшина.
— К чему такой крик? — поинтересовался тот. Юноша опустился в кресло и закурил.
— Перкинс и Бростер, — ответил он, — шли вровень после семнадцатой лунки и решили поднять ставки до пятидесяти фунтов. Оба добрались до грина в семь ударов, и Перкинсу всего-то нужно было попасть с полуметра, чтобы свести матч к ничьей. Он промахнулся. Эти двое играют по-крупному.
— Занятно, — произнес старейшина, — большие ставки обычно делают те, на чью игру невозможно смотреть без содрогания. Чем выше мастерство игрока, тем меньше он ставит на кон. Только самым никчемным гольфистам свойственно подогревать интерес к игре большими деньгами. Однако я не назвал бы пятьдесят фунтов такой уж серьезной суммой для Перкинса и Бростера, ведь оба они достаточно хорошо обеспечены. Вот если вам угодно послушать… Челюсть молодого человека слегка отвисла.
— Ой, надо же, я и не думал, что уже так поздно, — залепетал он, — мне нужно…
— …о действительно крупной ставке…
— Я обещал…
— …я с удовольствием расскажу, — закончил старейшина.
— Погодите, — угрюмо сказал юноша, — это не о том, как двое влюбляются в одну девушку и играют матч, чтобы решить, кому она достанется? Если так, то…
— Ставка, о которой я говорю, — ответил старейшина, — гораздо больше и значительнее, чем любовь женщины. Итак?
— Ладно, — сдался его собеседник, — давайте уж.
— Как известно, не в деньгах счастье, — начал старейшина. — Пример тому — Бредбери Фишер, герой моей истории. У него, одного из самых известных нуворишей Америки, было две печали: застрявший на двадцати четырех гандикап и неодобрительное отношение жены к реликвиям гольфа из его коллекции. Однажды, увидев, как он любуется брюками, в которых Френсис Уйме победил Вардона и Рея в исторической переигровке[65] на открытом национальном чемпионате, жена спросила, не лучше ли коллекционировать что-нибудь стоящее, вроде старых мастеров или прижизненных изданий.
Подумать только, «стоящее»! Бредбери простил ее, потому что любил, но обиду забыть не смог.
Как и многие из тех, кто пристрастился к гольфу в зрелом возрасте, понапрасну растратив молодость на коммерческие устремления, Бредбери Фишер был предан игре всей душой. Хоть он изредка и наведывался на Уолл-Стрит, чтобы отнять миллион-другой у мелких инвесторов, главное место в его жизни занимали гольф и коллекция. Он начал собирать ее, как только увлекся гольфом, и очень ею дорожил. Воспоминания о том, что жена не позволила ему приобрести запонку Д. Г. Тейлора[66] за какие-то несколько сотен фунтов, камнем лежали у него на душе.
Эта неприятность постигла Бредбери в Лондоне. Сейчас он возвращался в Нью-Йорк, а жена еще ненадолго осталась в Англии. Всю дорогу Бредбери был угрюм и печален, а во время корабельного концерта, куда его занесла нелегкая, даже сказал стюарду, что если у самозваной певицы, только что исполнившей «Мой домик на Диком Западе», хватит наглости выйти на бис, пусть она свернет себе шею на какой-нибудь высокой ноте.
Таково было настроение Бредбери Фишера, когда он пересекал океан, таким оно осталось и по возвращении домой в Голденвиль, что на Лонг-Айленде. Задумчиво сидел он с послеобеденной сигарой в версальской гостиной, когда вошел Близзард, английский дворецкий, и сообщил, что мистер Глэдстон Ботт желает переговорить с ним по телефону.
— Ботт? Пусть проваливает, — ответил Бредбери.
— Очень хорошо, сэр.
— Нет, лучше я сам с ним разберусь, — Бредбери подошел к аппарату. «Алло», — резко бросил он в трубку.
Не нравился ему этот Ботт. Бывают люди, которым словно судьбой начертано всю жизнь оставаться соперниками. Так было с Бредбери Фишером и Д. Глэдстоном Боттом. Они родились в одном городишке с разницей в несколько дней, почти одновременно переехали в Нью-Йорк и с тех пор шли ноздря в ноздрю. Фишер на два дня раньше Ботта заработал первый миллион, зато первому разводу Ботта газетчики уделили на пару абзацев больше внимания, чем разводу Фишера.
В знаменитой тюрьме Синг-Синг, где каждый из них провел несколько счастливых лет молодости, они на равных сражались за блага, которые предлагало это заведение. Фишер застолбил за собой место кетчера
