Второй особенностью нашего социального кодирования является постоянное присутствие в европейском социокоде группы универсальных навыков, которые в традиционном обществе были профессиональными и транслировались через семейный контакт поколений. Это прежде всего относится к 'умению жить сообща', к группе гражданских навыков. Протагор у Платона объясняет эту нетрадиционную распределенность традиционными пока средствами, в форме мифа: 'Вот и спрашивает. Гермес Зевса, каким же образом дать людям правду и стыд. 'Так ли их распределить, как распределены искусства? А распределены они вот как: одного, владеющего искусством врачевания, хватает на многих, несведущих в нем; то же и со всеми прочими мастерами. Значит, правду и стыд мне таким же образом установить среди людей или же уделить их всем?'.- 'Всем, - сказал Зевс, - пусть все будут к ним причастны; не бывать государствам, если только немногие будут этим владеть, как владеют обычно искусствами. И закон положи от меня, чтобы всякого, кто не может быть причастным стыду и правде, убивать как язву общества' (Протагор, 322 cd).
В ту же форму всеобщего распределения могут переходить и другие навыки, чаще других навыки воина и писаря. Грек классического периода объединял в себе три всеобщие составляющие (гражданин, воин, писарь) и по выбору сограждан или даже по жребию мог исполнять без специальной подготовки любые административные, политические, судебные, военные должности. Хотя по ходу европейской истории менялись и объем и состав навыков всеобщего распределения, сама идея всеобщего человеческого основания, равенства людей по этому основанию и их причастности к нему прочно вошла в состав средств европейского социального кодирования, а после знаковой санкции в христианстве приобрела усилиями церкви огромную унифицирующую силу, что позволило Европе с ее пестрым по этническому составу, генезису, языку, исходным формам социальности наследием реализовать начатую еще Римской империей программу всеобщего усреднения, выработки единых норм, стандартов, институтов социальной жизни.
Уже с первых шагов нового типа кодирования 'формула' европейца приобретает устойчивый двусоставный характер: всеобщее+частное. Конкретные исторические условия могут акцентировать ту или другую часть формулы, но никогда им еще не удавалось эту формулу 'ополовинить', зачеркнуть одну из двух составляющих.
Древний грек 'политичен' по преимуществу. Когда Аристотель определяет свободного грека как 'существо полисное', политическое, он лишь констатирует реальный факт. Вместе с тем, хотя эта всеобщая составляющая всячески подчеркивается, а частная многократно объявляется личным делом граждан (1),
1 Перикл у Фукидида так расставляет эти акценты: 'По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех… мы в общественных отношениях не нарушаем законы больше всего из страха перед ними и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время…' (История, II, 37-38).
закон напоминает иногда и о частной составляющей. Солон, по Плутарху, 'направил сограждан к занятию ремеслами и издал закон, по которому сын не обязан был содержать отца, не отдавшего его в учение ремеслу' (Солон, XXII).
С другой стороны, средневековые ремесленники, рыцари, монахи 'почти традиционные, связаны с социальностью через частную главным образом составляющую, тогда как всеобщая выглядит опосредованной через корпоративную норму цеха, гильдии, ордена, истонченной до духовной причастности к христианскому миропорядку. Однако и здесь эта всеобщая составляющая не исчезает полностью, что обеспечивает ее быструю регенерацию и преобразование в условиях становления капитализма и развитого 'гражданского общества'. Реализуя основной принцип свободного предпринимательства 'laisser faire, laisser passer', капитал сравнительно легко разделывается с почти традиционным миром привилегий ремесел, цехов и корпораций именно в силу их квазитрадиционности, в силу наличия у европейца всеобщей универсальной составляющей. В отличие от члена традиционного общества, которому некуда отступать от наследственного профессионализма и которого отсутствие путей в иное как раз и вынуждает противиться капиталу как чуждому, европейцу есть куда отступать, и поэтому он беззащитен: всякий раз, когда его теснят из привычной и обжитой формы деятельности, угрожая разорением и нищетой, он предпочитает 'идти и искать' себе новое дело, бросать привычное и осваивать новое, превращая тем самым частную составляющую 'формулы' европейца в 'свободную причинность', которая ждет приложений и создает новые приложения ради сохранения связей с питающей средой социальности.
В условиях научно-технической революции, когда срок службы внедряемых в производство технологий, как и 'цикл технологического обновления', имеет тенденцию к быстрому сокращению (средний возраст основного оборудования в японской промышленности, например, менее четырех лет), двусоставная формула европейца начинает приобретать тот же смысл 'нестандартности', что и ряд постоянно присутствующих в европейском очаге культуры форм деятельности. Сегодня речь уже не о том, возможна или невозможна в европейских условиях трансляция навыков через семейный контакт поколений, 'потомственная профессия', а о том, что наличные темпы изменений в технологической структуре производства не позволяют европейцу иметь 'профессию на всю жизнь', предполагают его подвижность в самоопределении, способность многократно переквалифицироваться, оставлять освоенное и осваивать новое. Тут уже никакой семейный контакт поколений помочь не может.
Третьей особенностью европейского кодирования, которая, собственно, и позволяет называть европейский социокод 'универсально-понятийным', является постоянное тяготение нашего кодирования к универсалиям любой природы, и прежде всего к универсалиям общения, к категориальным потенциалам языков. В попытках построить новый социокод европейцы 'замыкались' на что угодно: на универсалии мифа (из двух противоположных по полу – третье), на универсалии 'почти' товарно-математического обмена, на 'всеобщий эквивалент' ('На огонь обменивается все, и огонь – на все, как на золото – товары и на товары – золото', Гераклит, В 90), на натуральный ряд чисел (пифагорейцы), на геометрию (Платон), на 'среднее' (Аристотель), на притяжение-эманацию (Платон, платоники, отцы церкви). Но всего охотнее и с особым упорством европейцы 'замыкались' на языковые универсалии, так что история разработки европейского социокода есть во многом история вовлечения языковых структур большой общности в процессы социального кодирования.
Прослеживается по крайней мере три фундаментальных замыкания на языковые структуры: а) античные – на флективные структуры греческого языка (Гераклит, Парменид, Зенон, Демокрит, софисты, Платон, Аристотель), в результате чего появилась 'логосная' идея субстанциональности и образцовости творения мира по слову-логосу; б) нового времени – на аналитические структуры новоанглийского языка (Бэкон, Гоббс, Локк, Юм, Кант), ему мы обязаны появлением категорий 'взаимодействие', 'причинность', однозначная соразмерность наблюдаемого поведения и скрытого свойства; в) нашего времени – на метасинтаксические структуры английского, главным образом, языка (Ципф, Ингве), что, как мы пытались это показать выше, может обогатить европейский арсенал формализаций исторических процессов, позволяя предложить группу новых моделей инерционно-кумулятивного класса, основными достоинствами которых мы считаем их принципиальную верифицируемость и отсутствие в них 'самостных' знаковых реалий (Бог, формула, закон), поставленных над человеком как монопольным субъектом истории.
Сразу же следует оговориться, что, когда здесь и ниже мы говорим о 'замыканиях' на арсеналы универсалий языковой или неязыковой природы, мы имеем в виду лишь первичные постигающие аналогии, духовные, так сказать, леса подхода к объяснению и к пониманию того или иного явления в области социального кодирования, а не ту конечную и 'очищенную' от частных с точки зрения представления деталей форму, которую придает первичным аналогиям история.
