священника с массивным крестом на шее.
— Тороплюсь доложить! Задержан сей поп или дьякон, черт его батьку разберет, только вижу, что шпион. Партизанская листовка у него, — полицай протянул начальнику полиции листок. — Вот извольте. В саквояже под кадилом нашел.
Начальник полиции побагровел. Гусиная кость на его зубах сухо хрустнула.
— Ты что, быдла! Как смеешь совать начальству заразу партизан? Читай! Нет, постой. Пусть лучше ее сам святой отец прочитает. Так, братцы, что ли? Послушаем святого отца!
— Послушаем! Шпарь, батя, вместо молебна. Ха-ха-ха! Священник отстранил рукой протянутую конвоиром листовку.
— Отстань, анафема. Не богохульствуй. Духовному сану дозволено господом богом читать священные писания.
— Читай! — ударил кулаком по столу начальник полиции.
Священник взял листовку:
— Что ж… Можем и прочесть. В моих руках послание брянских и смоленских партизан. Они поздравляют вас с рождеством и пишут, что хотят поскорее с вами встретиться и поскорее видеть вас на осинках.
Начальник полиции выскочил из-за стола:
— Ах вот что ты принес нам, святой гад! А ну, хлопцы, задрать ему рясу да прутьев, лозовых прутьев побольше сюда.
Несколько дюжих полицаев схватили священника, положили на лавку и накрепко привязали его ремнями, веревками к ней. Два молодых полицая принесли по охапке заиндевелых лозовых прутьев.
Терпеть муки никому не приятно — ни святому, ни простому смертному, и потому священник, не ожидая, пока взвизгнут прутья, заговорил:
— Видит бог, противиться вам, олухам, бесполезно, ибо если нечистый попутал кого, то он будет путать его до конца. Но всяк, вознамерившийся поднять руку на раба своего, должен спросить: а справедлив ли суд его, а не обрушится ли после кара господня на самого себя?
— Говори, говори, мы слушаем тебя, — засучивая рукава рубашки, кивал начальник полиции.
— Так я и говорю, что, чиня сие кощунство, вы берете на души свои тяжкий грех, ибо всевышний видит, что лежащий в посрамлении перед вами свят и непорочен. Разуйте очи свои и гляньте на листовку. На ней следы клея. Я ее в вашем селе со стенки снял.
Начальник полиции выхватил из рук конвоира листовку. Да. На углах ее были рыжие пятна клея. Левый нижний угол вовсе оторван.
— Черт возьми! Да она же в самом деле содрана со стенки. Где она висела? Говорите, где?
— На стенке храма.
— Не может быть!
— 'Не может'. Плохо службу несете, олухи царя. Пройдитесь по улицам. На каждой избе сия листовка висит. Это говорит вам священник БЕИПСА: может, слыхали о нем?
Начальник полиции потряс над головой кулаками:
— Пьяницы! Бабники, так вашу ять! Вон из хаты! Вон!!!
Он кинулся к священнику, ножом разрезал ремни, веревки.
— Ваше священство! Извините. Ошиблись, сукины сыны. Разгильдяи! Я им, стервецам, покажу! Шкуру спущу! Забудем, батя, земные грехи. Прошу вас к столу. Отведайте в честь рождества. Сальца вот, грибков, гусачка… Да и черепочку с морозцу пропустить не грех.
— Я с превеликим удовольствием приму и то и другое, — ответил поп. — Но перед тем как заняться трапезой, я просил бы вас отдать распоряжение вырубить на льду озера крест, то есть приготовить для крещения воды иордань. Киевско-Ахтырская епархия специально прислала меня к вам.
— Слушаюсь, ваше священство! — вытянулся начальник полиции. — Сейчас распоряжусь. — Он выглянул в сени и крикнул: — Эй, часовой! Аллюр три креста к Хлору Мурашке и скажи ему, сучьему сыну, чтоб сейчас же весь свой взвод бросил с пилами, лопатами, топорами на озеро и готовил святую иордань. Скажи батюшка приехал. Сам епископ! Все! Нет, погоди. От Мурашки заскочишь к гундосому Хведьке. 'Какому, какому?' Ну, к тому полицаю, которому нос перешиб партизан. Так вот скажи ему,
чтоб немедля лез на колокольню и бил в колокола, скликал весь гарнизон на иордань. Валяй! Пулей мне. Кыш! Вернувшись за стол, кривой наполнил стаканы.
— За встречу, ваше священство!
— За рождественскую ночь, — поднял стакан поп. — Поехали!
Кривой придвинул батюшке недоеденного гусака.
— Ну как самогоночка, святой отец?
— Дурно пахнет, но ничего. Может, примем сразу и за деву Марию, родившую Христа?
— С удовольствием, ваше священство. Прошу!
— Поехали! — кивнул поп.
Кривоглазый поперхнулся, выпил не все. Священник БЕИПСА поспешил пристыдить его:
— Э-э-э! Нехорошо. Не выпить за деву Марию преогромный грех!
Кривоглазый шеф полиции махнул рукой:
— Не пошла, бродяга. Не пошла-а. Я вообще, батя, беспричинную пьянку не терплю.
— Почему ж беспричинную? — развел руками поп. — Причин у нас с вами премногое множество есть. Коль начали пить за деву Марию, то выпить за мать святую богородицу и сам бог повелел. Да и двенадцать апостолов обходить грешно. Так что ваше здоровье. Аминь!
Тост за сорок сороков — сорок мучеников отец Ахтыро-Волынский предлагать не стал. Начальник полиции был доведен как раз до такой кондиции, которая была и нужна. Выпив посошок, они уселись в поданный к крыльцу избы возок и отправились на озеро.
— Мой гарнизон, батя, самый крепкий, самый грозный в Брянских лесах, обнимая священника, хвастался кривой бандит. — Я всех бью в хвост и в гриву, в гриву и в хвост. Я скоро всех расшибу. Весь Брянский лес очищу! Я тут буду хозяин! Я — Филька Черепков! Вы, батя, не думайте, что я лапоть, мужик. Я в Германии специальную школу прошел, и подчиненные мои не лопухи. Моя гвардия! Моя школа! Это только ноне тово… Выпили малость в честь рождества. Но опять-таки ради зоркости я лично только по одной бутылке на брата разрешил.
— Коли того зелья, что в первой бутылке было, то это отменно, — заметил поп, — а коли того, что в другой, скажем прямо — дерьмо. Этак можно и ведро выдуть — и ни синь пороху в очах.
— Вы изволили про ведро заметить верно. Я, батя, именно по ведру на брата и разрешил. Это рождественская норма у нас. На все две недели. Но разве уследишь? Кое-кто успел и за день вылакать ведро. Слышите, слышите, как орут?
Отец Ахтыро-Волынский понимающе кивнул: 'Налакались, бандюги, нарезались хорошо. И приток к озеру хорош. С бутылками, ведрами, флягами все идут, идут…'
Главарь полиции опять обнял рукой седока, укутанного в овчинный тулуп.
— Восхитительный вы священник, батюшка! Я в восторге. Сам бог, видать, вас послал. Оставайтесь-ка у нас насовсем. Навсегда. Храм у нас хоть деревянный, но еще с крестом. Сторожка для жилья есть. Да что сторожка! Мы вам дом любого коммуниста отдадим. Оставайтесь, а? Женим вас тут. Дебелую бабу подберем. Нам так нужен для отпевания убиенных поп!
— Благодарствую. Рад бы, да епархия не разрешит. К тому ж, женат я. На Волыни матушка меня ждет.
Возок круто свернул вправо, скатился под гору и остановился на берегу большущего озера, окруженного с одной стороны лозняком, с другой — сосновым бором и редкими елками, чернеющими там и сям.
Иордань была уже готова. Среди озера дымился вырезанный во льду огромный крест. Вокруг него выстроились замкнутым квадратом эсэсовцы и полицаи. В руках у многих поблескивала не то посуда для святой воды, не то бутылки самогона.
Сняв тулуп и оставшись в одной праздничной рясе, батюшка в сопровождении начальника полицейского гарнизона важно зашагал к иордани. У булькающей, хлынувшей через край проруби ему протянули заряженное горящими углями дымное кадило.
