папироску о косяк, задумчиво повертел меж пальцами окурок, а потом швырнул его за плечо прямо на пол. Постоял, взъерошил пятерней ржавый ежик волос на приплюснутой, некрасивой голове и окинул Дашу цепким взглядом. Даша юркнула обратно в гостиную.
Там, пока ставший вдруг очень неслышным Митя быстро шарил по полкам в поисках съестного, пока натягивал изношенное, еще от старшего брата оставшееся пальто с котиковым воротником, пока бурчал что-то себе под нос и всячески демонстрировал кузине свое недовольство ее отказом, Даша переминалась с ноги на ногу возле окна и делала вид, что разглядывает пустой заснеженный скверик. Раньше, тысячу лет назад, там за окном звенели весело трамваи, подплывая к остановкам, как бригантины к причалам. Восседали на железных стульчиках важные, похожие на индюшек стрелочницы с ломиками в руках, суетилась, текла куда-то озабоченная своими делами толпа, прогуливались няни с малышами, лоточники зазывали покупателей, шумела поодаль рыночная площадь. Веселые жучки, барбосы и шавки сновали между покупателями в надежде урвать кусочек съестного, и пожилой бродячий фотограф вопросительным знаком все склонялся над своей треногой прямо перед фонтаном, как будто хотел, но никак не решался нырнуть. Потом из этого же окна целую неделю слышался страшный грохот, гам и крики. Были видны баррикады, атакующие их отряды жандармов и казаков, группы солдат — крикливых, страшных, с винтовками в руках и равнодушием в глазах, пулеметы и даже настоящая пушка… Нянюра умоляла тетю Лиду и Дашу спрятаться в кухне, крошечное оконце которой выходило на относительно спокойный задний двор, но те, притаившись за портьерой, словно она могла их защитить от пули или осколка, во все глаза глядели на происходящее и все пытались угадать в пробегающих от укрытия до укрытия мужских силуэтах Сашу, который с первых дней беспорядков куда-то исчез.
Домой Саша так и не пришел. Но Дарья подслушала, что Саша вместе со своей ротой сумел вырваться из Москвы и, скорее всего, теперь где-то в Крыму… Знал ли, догадывался ли про это Митя-маленький? Наверняка. Но ни словом не обмолвился, словно вовсе не было у него никакого старшего брата и словно не Сашка таскал Митю-маленького на закорках, а потом встречал из гимназии и перекладывал книжки из ранца младшего и всегда немного болезненного Мити к себе в сумку.
— Не знаешь, у отца табак где припрятан? — Митя-маленький бесцеремонно (последнее время он все делал бесцеремонно и нагло) ткнул Дашу в плечо.
— Нету. Вчера весь вышел… — Даша пожала плечами. — Завтра этот снова притащит, если не забудет.
— Не забудет он… Как же! Обнаглел… Забыл, как у нас на даче объедками столовался! Ох, напишу я на него кому надо, — зашипел Митя зло.
Под «этим» имелся в виду, конечно же, товарищ Бессонов. Он же Евгений Бессонов, и даже господин Бессонов, которого Чадовы знали по Крыму еще до революции совсем другим человеком. Вот только теперь все было иначе. Все не так.
И если прошлого Евгения Бессонова Даша всего лишь недолюбливала и сторонилась, то товарища Бессонова, которым Чадовых «уплотнили» с полгода назад, Даша ненавидела и боялась. Бессонов из желчного, настырного, но все же порядочного человека стал человеком Даше совершенно непонятным и отвратительным. Рабочий литейного завода, родом не то из Саратова, не то из Самары, когда-то случайно появившийся на крымской даче Чадовых и торчавший у них целый месяц, к концу лета внезапно исчез. Нянюра притащила с рынка сплетню, что за попытку покушения на депутата его схватила охранка. Потом забыла про депутата напрочь и выдумала, что Бессонова зарезали цыгане, у которых он выкрал цыганский чудесный амулет. А потом договорилась до того, что Бессонов помер от белокровия в каком-то притоне. Но главное, что Бессонов тогда исчез бесследно. Объявился вновь неожиданно, в августе прошлого года. Прибыл по назначению в московскую «чрезвычайку». И служил там следователем по особо важным делам, по крайней мере так значилось в удостоверении, которое он продемонстрировал Чадовым, подселяясь.
— Вот эту фатеру я возьму, тем более что мне тут все знакомые, — он швырнул армейский «сидор» посреди столовой, прихрамывая на левую ногу, подошел к окну, выглянул наружу, довольно крякнул и, шлепнувшись в последнее оставшееся в квартире после многочисленных «реквизиций» кресло, закурил. — Звать меня, как вы все помните, а может, и позабыли, Бессонов Евгений Федорович. Можно товарищ Бессонов. Человек я сейчас занятой. Прихожу поздно, ухожу рано. Гостей, шум-гам-бардак не терплю… Никогда не терпел. И вам не советую. Время такое. Не гостевое. — Отчего-то очень пристально посмотрел на Лидию Николаевну и повторил: — Не гостевое время.
— Да-да… Разумеется. Рад… Рад снова видеть в добром здравии. Все, как вам будет угодно, Евгений Федорович. Располагайтесь. Кровать мы сейчас вам поставим — в детской есть лишняя. Сейчас. Немедленно… Ванная по коридору прямо. Там же кухня, если вдруг что-то приготовить, — залебезил вдруг дядя Миша, забегал вокруг непрошеного жильца, засуетился. — Мы проживаем здесь абсолютно законно… Вот супруга моя — Лидия Николаевна, сын Дмитрий… Дарья — племянница, если узнали — очень вытянулась девочка. Также Няню… Анна Федотовна — наш друг, товарищ, можно сказать. Вы должны ее помнить.
— Будет мельтешить, товарищ квартировладелец, — широко зевнул, демонстрируя крупные желтые зубы, «гость». — Живете — и живите дальше. Пригляжу, чтобы никого к вам больше не подселяли.
И пока дядя Миша рассыпался в мелких и каких-то причмокивающих благодарностях, пока тетя Лида пыталась вытолкнуть из столовой Нянюру, намеревающуюся немедленно вытащить остатки мебели и содрать с окон шторы, пока Даша с интересом косилась на тяжелую кобуру, которую Бессонов швырнул на этажерку, двое красноармейцев втащили в столовую большой письменный стол, печатную машинку и сейф. Тут же появился телефонист, и уже через два часа аппарат на стене прихожей, молчащий два с половиной года, распугал живущих внутри тараканов яростным трезвоном.
— Тоже можете воспользоваться, коли имеется срочность, — сухо бросил товарищ Бессонов, глядя почему-то на Дашу, хотя в прихожую любоваться на чудо чудное — работающий телефон — выбежали все.
Даша все думала, что же не так с Бессоновым. Сперва думала на красные штаны, кожанку и кобуру, но Бессонов всегда был странен в одежде. Помнится, подвязывал тюбетейку бельевой тесьмой под подбородком. И вел себя всегда дерзко, с вызовом. И в словах не сдерживался. Но теперь эта его дерзость стала совсем иной… «Он как будто нас выше стал», — вдруг сообразила Даша. Там, в Судаке, он хоть и задирался, и ругался на всех, и даже, помнится, зеркало разбил кулаком, но был как будто ниже. Мельче. А теперь — нет. По вечерам товарищ Бессонов взял привычку заходить к Чадовым в гостиную и пить чай. Он резко стучал, почти сразу распахивал дверь. Стоя в проеме, цепким взглядом окидывал всех присутствующих, словно пересчитывал по головам, и лишь тогда входил.
— Присаживайтесь. Как удачно к чаю. Правда, сахара нет у нас… Но есть патока. Лидия Николаевна сегодня достала патоки. Кипяточек с патокой — вкуснейшая вещь. И согревает! — подскакивал дядя Миша. Тащил табурет. Бессонов чинно усаживался, облокачивался о стол и хлюпающими глотками отхлебывал кипяток из фарфоровой чашки — последней из сервиза, что полагался Даше в приданое. Когда сервиз понесли на Хитровку менять на что-нибудь съестное, тетя Лида не выдержала и выхватила прямо из круглой коробки эту чашку. Сервиз ушел барышникам за неполный мешок чечевицы и валенки для Даши… «Сбагрили с рук обесчашенным», — грустно шутил дядя Миша.
— Вы пейте. Еще подлить? — дядя Миша заискивающе нависал над Бессоновым с чайником. И пятился робко, когда тот обжигал его насмешливым резким взглядом.
«Как лакей или подавальщик трактирный», — вспыхивала Даша, а после больно щипала себя за руку, потому что не имела она такого права — думать о дяде плохо. Ему и так приходилось тяжело. На службу Михаила Ивановича не брали: кому нужен был теперь немолодой и насквозь хворый профессор энтомологии. Дядя все хлопотал. С утра одевался и шел пешком куда-то в город. Говорил, что бегает по разным учреждениям, что ищет знакомых, которые пристроились — кто в наркобраз, кто в наркомат юстиции, кто (из везунчиков) в наркомпрод и по трестам, а нынче могут теперь и за него «замолвить словечко». Но все домашние догадывались, что никуда он не ходит. Что рыщет по улицам без цели и смысла и, если повезет, перекусывает пирожком в домсоветской дешевой столовой. А если нет — голодный и замерзший, ждет, когда наступит вечер, чтоб вернуться домой, развести широко руками и сказать: «Ну, девочки мои милые, увы, пока еще не трудоустроен. Но скоро-скоро… Сперанский обещал. Потому не будем унывать — будем праздновать. Нянюрочка, душа моя! Разливай чайковского».
«Пресвятая Богородица… Вот, опять обмоклый весь притопал барин. Голос бойкий, а лица нет. Когда
